Самое странное, что эти штуковины прекрасно держались на плаву — благодаря весьма изобретательной конструкции.

— …Для сувениров они громоздки, для детских игрушек — слишком декоративны, для произведений искусства — топорны и вульгарны, — говорил профессор. — У них отсутствует функция, они изначально никому не нужны. Это никчемУшки, Саша. Дурь — она и есть дурь…

Похожие речи разгоняли тишину над рекой буквально каждый вечер. Начальник экспедиции подсаживался к чудаковатому бригадиру, подставив закату рыхлый торс, и начинал размышлять вслух… Между тем, художника-реставратора ничуть не беспокоило отсутствие смысла в его работах. Просто каждая изготовленная им «никчемушка» воплощала какое-либо красивое слово. Закончив очередное плавсредство, умелец писал это слово на борту. И уже давно его рука вывела «Любовь», «Совесть», «Чудо», «Река» (названия пошловаты, зато точны), а в голове его бродило еще много подходящих слов, просясь наружу, вот почему он брался за инструмент…

Мастер, бывало, высказывал подмастерью все, что наболело: ну никак не мог он смириться, что тот тратит силы и деньги на бессмыслицу! Обидно было мастеру за своего работника и даже стыдно перед людьми. Сам-то он отказался от житейских благ ради великого дела. Это было так понятно — он созидал вечное. Но ради чего страдал подмастерье?

— Зачем ты закапываешь руки в грязный песок? — он горячился. — Почему не выстроишь себе настоящий дом и не женишься?

Подмастерье либо смущенно отмалчивался, либо бормотал невнятное, что-то вроде «людям радость — себе награда». И ведь не дурак он был, совсем наоборот!

— Пусть ты ставишь град маленький, на потеху бездельникам и ребятне, — продолжал мастер. — Но почему он у тебя так неразумно устроен?

— Я ставлю град волшебный, во снах виденный, — отвечал подмастерье, улыбаясь чему-то.

— Почему стену не возводишь, чучело ты огородное?! Что за град без стены?!

— Граду не нужна стена.

— А ежели враги насядут?

— Не насядут. Не будет никаких врагов.

— Кто ж их разобьет, врагов твоих?

— Так ведь, хозяин… мир — на то и мир. Людям враждовать — оно ведь несподручно.

— Тьфу, дурень! — свирепел мастер. — Золотые у тебя руки… и так их поганить?!

Он возвращался на скалу рубить надменный камень. Ибо вразумлять и совестить большого ребенка — попусту тратить время…

Песчаный город, между тем, ширился, превращался в опасное нагромождение несуразностей, и хвала Миротворцу, что весть о том не дошла пока до храмовников.

Потому что город без защитной стены — конечно, вздорная мысль, но безвинная. И угловатые, неразумно высокие дома могут кому-то показаться уродливыми, но в них также нет крамолы. И широкие прямые улицы способны вызвать лишь ухмылку. Все это не больше, чем забавы. Но вот то, что подмастерье и храмы лепил в новых обличьях, было очень подозрительно, если не сказать — кощунственно. А ведь люди имеют языки, чтобы доносить… Время шло; слуги богов не появлялись. То ли они были слишком умны, чтобы принимать дурь всерьез, то ли зеваки были слишком глупы, чтобы подмечать и делать выводы.

Мастер ждал, ждал стражников… нет, никого не тревожило поругание святынь…

Мысли и чувства его метались.

Никчемные домишки, появлявшиеся у подножья скалы, решительно не вязались с памятником! Казалось бы — чепуха, не стоившая внимания. Но… Эта дрянь постепенно покрывала берег, как плесень. И когда Покоритель Красоты родится, она могла испортить всё.

Иногда мастер с ужасом представлял, как нелепый город разрастается, обступает скалу, перекидывается на берег противоположный…

Это был плевок в лицо Совершенству.

…Так и жили они, мастер и подмастерье: прилежно трудились бок о бок в мастерской, а потом расходились по любимым тропинкам — один к скале, другой к речному берегу.

Однажды вечером, когда подмастерье делал отвар из трав, к костру вышел незнакомец, одетый, как монах. Накидка скрывала голову гостя. Отблески костра плясали по его лицу; впрочем, видны были только нос и борода.

— Берешь ли заказы, мастер? — спросил незнакомец.

— Не мастер я. А что надо?

Нужна была могильная плита. Причем, вот странность, заказчик желал, чтобы плиту украшало потешное сооружение — наподобие тех, что стояли на берегу.

— Вылепишь звонницу, — распорядился он.

— Зачем вам это? — удивился парень. — Звонницу — на могилу?

— Красиво, — ответил заказчик. — Плачу вперед.

Он хорошо заплатил, со щедростью, достойной князя. Давно подмастерье не держал столько серебра сразу.

Ни на какие иные вопросы незнакомец не пожелал отвечать — скрылся во тьме…

Подмастерье управился за неделю. Звонница из песка и яиц получилась — на загляденье.

За заказом, однако, никто не пришел. Так и стояла чуднАя могильная плита на дворе дома, понапрасну пугая гостей…

— …Возмущает другое, — говорил начальник экспедиции. — Как ни странно, Саничка, твои поделки вполне смотрятся. Возможно, тебе удалось бы даже с ними выставляться. Но ведь ты и не пробовал! Ты вообще ничего не пробовал, кроме как выбрасывать их! На рынке бы ими торговал, и то был бы толк… Знаешь, иногда до слез обидно бывает наблюдать за твоими отвратительными актами мазохизма…

Дело в том, что когда изделие было готово, когда подсыхала последняя буква в названии, чудак садился в лодку, уплывал на середину реки, торжественно спускал на воду воплощенное в дереве слово… и отправлял его в свободное плавание — вниз по течению.

— В голове не укладывается! Ты просто больной. Можешь ты внятно объяснить свои поступки?

Не знал художник-реставратор, зачем и что объяснять… Однажды кто-нибудь из живущих на реке выловит большую деревянную игрушку, — примерно так думалось ему. Человек возьмет находку в руки и улыбнется. И если понравится человеку эта вещь, пусть примет ее в свой дом: отдаст дитю или поставит на полку…

Недели через две после случая с могильной плитой наступил долгожданный миг! Мастер последний раз взмахнул молотком, отбил кусок камня, и полетел этот обломочек со скалы, плюхнулся в прозрачную воду, сообщив миру, что Человек родился.

Изваяние удалось на славу. Оно вышло настолько большим, что трудно было даже разглядеть, красиво ли оно. Едва лишь замечал его путник, как тут же превращался в ничтожную пылинку — так велик был каменный богатырь, воздвигнутый над долиной.

Потратил мастер еще один день, чтобы выбить имя свое на скале, а уж потом вернулся домой — безмерно усталый и счастливый. Вынес из дома два ковша медовухи. Сел рядом с подмастерьем, который в тот момент заполнял лохань яичной массой.

— Выпьем, парень. У меня праздник нынче.

Выпили.

— Ну вот я и свершил мне предназначенное, — заговорил мастер, обняв помощника за плечи. — Раздавит мой Человек толпы подмастерий, мнящих себя мастерами. Мое имя будет жить вечно в людских домах. А что ты оставишь после себя? Кучи порченого песка? Недостроенный памятник глупости?

— Горчит, — сказал подмастерье. — Худая медовуха.

— Что ты понимаешь в медовухах, отрок? — Мастер засмеялся. — Ты пей, пей… Я бы дал тебе совет, да, боюсь, поздно. Пока в силах держать резец, нужно заниматься настоящим вместо привидевшегося. А ты?! Жаль, что по дурости своей никогда не бросишь эту ересь… — он кивнул в сторону реки. — Позоришь ремесло, блаженный.

Подмастерье, как обычно, промолчал. Он разбил над лоханью последнюю дюжину яиц, затем накормил хозяина, и когда тот улегся спать, отправился готовить строительный раствор.

…Под утро прибежал мальчишка из деревни и завопил, что внизу по течению, прямехонько в излучине, обвалился склон. Выскочил мастер на порог — и обмер от страха. Запруженная река выкинулась на берега, вода стремительно прибывала… Заметался хозяин дома; собрал инструменты, нехитрые пожитки.