— Давайте я буду у вас председателем. — Он отложил вилку. — Ну, сынок, покажись комсомольскому лидеру! — И, глянув на меня с веселым прищуром, добавил: — Любят забияки поспорить со старшими.

Такого оборота беседы я не ожидал.

— Для дискуссии нужен предмет, — сказал я спокойно. — Интересно обсудить причины гибели школьницы Князевой.

Ромка быстро встал, глянул на меня недовольно и вышел из-за стола.

— Я любил ее… Да, я любил Юлю! Погибла случайно, следователь это признал. Зачем вы, Александр Илларионович, намекаете мне об этом?

Высокий, как и отец, только потоньше в кости, красивый, с роскошной шевелюрой, он удалился к книжному шкафу, отвернувшись от нас, разглядывает книги.

— Ну вот вы уже и повздорили. — Илья Борисович закурил, постучал вилкой по рюмке. — Ты, Рома, норов не демонстрируй и не увиливай от разговора. Девочка не перенесла испуга. Стресс, невроз, в сильном возбуждении покончила с собой. Умей объяснить!..

Илья Борисович налил себе водки в рюмку и выпил.

— А ты, Веня, чего молчишь? — обратился он к дружку сына.

Крепкий, с развитыми плечами, ясноглазый Вениамин неторопливо поднялся над столом, будто на уроке. «Да ты сиди, сиди», — пытался вернуть его в прежнее положение хозяин, но Вениамин остался на ногах.

— Мы не дети. В нашем возрасте Лермонтов писал поэмы, знал кутежи и легкомысленные поступки. После его поэм в рукописном журнале «Школьная заря» о нем заговорили как о вольнодумном поэте. Барышням запрещалось читать его стихи… А нас почему-то принимают за ребятишек…

Илья Борисович откинулся на спинку стула, с довольным видом наблюдал за Вениамином, лицо которого раскраснелось от волнения и от выпитой водки.

— Браво, Веня, в гусарском возрасте кто из нас не грешил… — шутливо похвалил Илья Борисович. — Доченька не травка, не вырастет без славки… Любовь не пожар, а загорится — не погасишь. Ромке эта любовь на всю жизнь… А мне так десять лет жизни отняла…

— Как-то странно получилось. Никто Юле не помог, и она предпочла смерть бесчестью, — не удержался я от сентенции.

— Вы хуже прокурора! — крикнул мне от книжного шкафа Ромка. — Меня не привлекли к суду! Я не виновен ни в чем! А вы беседовали с нею накануне. Почему все на меня сваливаете!

Спорить не имело смысла. Циник с острым, развитым умом, как видно, надеялся, что я стану извиняться перед ним или просто обижусь.

— Я здесь гость, — примиряюще ответил я ему. — Но коли разговор на откровенность, то хотелось бы знать: зачем вы увозили меня ночью к реке?

Складки кожи на шее Ильи Борисовича сжались гармошкой, он медленно переводил недоуменный взгляд с сына на Веню, с Вени — на меня.

— Мы пошутили, Александр Илларионович, — быстро нашелся Ромка. — Думали, вы во всем виноваты… Хотели с вами по душам потолковать.

— Зачем же по-разбойничьи увозить меня в лес?

— Какой там лес? Вы удрали напрасно! Там поле…

Илья Борисович таращил глаза, молчал. Вдруг резко ударил по столу ладонью так, что посуда посыпалась на пол.

— Что у вас было? Рома, докладывай, сукин сын!

— Это давно… Хотел вечером покатать Александра Илларионовича на машине, он спрыгнул и убежал, — нервно сказал Роман.

— Цыц, мерзавец! — Руки Ильи Борисовича задрожали, пальцы сжались в кулаки, он поднялся со стула, хотел было наброситься на сына, но тут же опустился на стул. — Подлец! Позоришь меня на старости лет! Я лишен из-за тебя чести… Изгнан…

Плечи его безвольно опустились.

— Вон отсюда! Вон! — кричал он вслед убегающим из гостиной ребятам.

Молчание наше длилось не менее пяти минут. Илья Борисович успокоился. Опять налил себе водки, отхлебнул.

— Прости его, Саша… Мой сын, моя надежда. Все лето он работал в колхозе, деньги больше для школы зарабатывал, чем для себя. Это правда! Еще я нанял ему репетитора из города, он занимался вместе с Вениамином. И за Дубровина я платил! Учились они по вечерам. Когда Ромка успевал якшаться с этой… Не представляю! Талантливый мальчишка! У него превосходные математические способности! И вот трагическая история!.. Недоглядел я, конечно, недоглядел… Чего уж тут кривить душой. Знал бы, женил бы стервеца! Честное слово, женил бы!

Безумна была любовь у Ильи Борисовича к сыну. Даже сейчас, узнав о преступлении Романа (а ведь ночной увоз меня в машине смахивал на бандитизм), отец думал только о спасении сына.

— Слепой родительской любви мы противопоставим комсомольский тренинг, Илья Борисович, — объявил я решительно. — Стихийная педагогика отцов и матерей, бабушек и кумушек не сможет дать полноценную личность!

— Э, Саша! — Он вяло помаячил рукой. Поднялся, закурил, прошелся по комнате. — Школа — не заповедник. От пороков жизни забором ребят не оградишь. А и от пороков ли? Вот у тебя будут дети, будет сын, как у меня, неужели ты не устроишь его наилучшим образом? Он твоя плоть, и кость, и кровь… Твое бессмертие… — Он опять помаячил рукой.

— Как же тогда, Илья Борисович, воспитывать характер?

— Характер? А что это такое? Фраза! Или что-то врожденное? У тебя глаза голубые, разве ты сможешь их перекрасить? Они останутся голубыми! Так и характер!

— Нет, Илья Борисович! — возразил я напористо. — Верю в систему воспитания! Верю, что ученика можно переделать и еще верю в комсомол.

— С кем ты намерен перековывать ребят? С кем? С пьяницей Владимиром Елизаровичем? С юными выпускницами педучилищ и пединститута? — Илья Борисович засмеялся устало и грустно.

— Напрасно вы так, Илья Борисович… — бормотал я, чтобы утешить его. — Вы ни в чем не повинны… У нас хорошие учителя…

— Да, Саша, трагедия подстерегла мой дом, мою школу… Случай, непредвиденный случай подорвал меня… Невозможно все предусмотреть… Фатума нет, от случаев никто не застрахован… Прости нас…

Мы еще долго разговаривали с ним, уже успокоясь, он рассуждал обстоятельнее. Но был сломлен бедой. Из его фраз, из всего строя его речи я понял: не верит он в возможность «изготовления» из каждого младенца целостной личности. Не по силам, дескать, это никому.

Он оказался апологетом стихийной мудрости, разлитой в населении, в родителях, каких-то «изначальных» представлений и формул народной педагогики: «Яблоко от яблоньки недалеко падает»; «От тюрьмы да от сумы не отказывайся»; «Все мы лишь до пояса люди, а там скоты…» Конечно, он ценит труд обучающего, ребят можно, мол, многому натаскать, должно наставить на путь истинный, но не соглашался со мной, будто тренировки во множестве ситуаций дадут натуру цельную, наэлектризуют, намагнитят ее достойно в несгибаемом коммунистическом духе.

Мой учитель разочаровал меня смирением перед стихией чувств, перед стихией истории, инстинктов ребят. Страсти кипят в ребятах, они поддаются пониманию, учету и дисциплинированию, а также программированию для внутреннего самоконтроля. Стихия бушует и творит историю… Но и разум, соединенный с организованными детерминантами личности, объединенный с волей передовых отрядов, двигает историю человеческую вперед… А как же иначе?!

Минуло более двух лет, как я сел на «трон» директора Лесной школы-интерната. И вы вправе спросить, чего же я добился в родной школе? Уволил «плохих» учителей и набрал талантливых? Заставил тех же педагогов, а также новичков — выпускниц педучилища и пединститута работать в десять раз больше и лучше? Совершил переворот в педагогической науке и преобразовал всю систему преподавания и воспитания в школе? Не торопитесь укорять. Мы создали макаренковский ученический коллектив. Это немало.

Илья Борисович покинул школу в декабре; я не дал ему ни одного урока, настоял, чтобы он оставил наше учебное заведение, но хлопотал об устройстве его на работу в городе. Не позволил я и сыну его Роману заканчивать десятый класс в нашей школе, перевел в городскую. Это избавляло педколлектив от шелухи старых ошибок. Мы получили свободу критики и самокритики воспитательного процесса, споров об ошибках и недостатках. Все учителя остались в школе. Провели острые, доброжелательные заседания педсовета, диспуты в комсомольской учительской организации, дискуссии в комсомольских группах старшеклассников, в пионерских отрядах. «Почему погибла Юлия?» — спрашивали мы себя. Раскрепощенные беседы, анализ нашей жизни, учебы, труда и дружбы, любви и спорта открыли нам перспективы нового метода самовоспитания и самооценок.