Мимоходом поздоровавшись с учителями и ребятами, зачарованно приковавшими взгляды к небу, я тоже стал следить за самолетом. «А может, это еще разведчик? В нем парашютистов нету». — «Есть, есть! Крыльями покачал», — переговаривались зрители. «Вон, опять качает!» Машина набрала уже высоту, и тут от нее отделился первый маленький комочек; вытянувшийся змейкой шелк сразу же превратился в шатер. «Это Мануйлова!» — «Нет, Кайгородов!» — «Да это инструктор прыгнул!»

Ветром парашют отнесло метров на пятьсот. Часть ребят помчалась по полю в ту сторону, куда приземлялся первый прыгун. А самолет, еще раз развернувшись, стал выбрасывать крохотных существ одного за другим, будто капли мыльной пены, которые тотчас раздувались в шары, точнее, в полушары, зонтики. Они зависали в ясном голубом небе, озаренном лучами солнца, и плыли к изумрудному полотнищу озимого поля. «Пять, шесть, семь, восемь…» — считал кто-то громко.

— Сейчас прыгнет Александр Илларионович! — выдохнул восхищенный мальчишка.

И тотчас, будто свалившийся с самолета камень, стал быстро падать вниз еще один парашютист, понесся стремительно, но вот и над ним вспыхнуло облачко шелка. Управляя стропами, спортсмен мчался прямо на наши головы, приземлившись метрах в пятидесяти, упал и сразу вскочил на ноги, гася парашют, и поприветствовал всех взмахом руки.

Ликование подхватило толпу. Сопричастность радости усиливалась общим восторженным настроем людей. Однако вскоре счастливые минуты сменились нелепым криком: «Ирина расшиблась!» Это переполошило всех; засуетились белые халаты около машины «Скорой помощи», забегали учителя, в поле сыпанули старшие ребята. Машина «Скорой помощи» поехала прямо по озими. Одетые в шлемы, куртки и спортивные брюки, двое мужчин-парашютистов — Половников и, вероятно, инструктор, — уже окруженные так же снаряженными спортсменами-ребятами, приближались к нам.

— Мануйлова разбилась! — Какая-то женщина кинулась к директору школы.

Круглолицый, с белесыми бровями, улыбающийся, он вдруг остолбенел, нахмурился и, гневно вскинув руки, возмущенно крикнул:

— Не каркайте! Нормально приземлилась! Я видел…

Однако с Ириной что-то все-таки случилось. Подъехавшая «Скорая» привезла девушку. Выпрыгнувший врач, молодой мужчина, неопределенно поморщился и наконец выговорил:

— Ногу подвернула.

— Дронов! Комлев! Ко мне! — скомандовал Александр Илларионович, впопыхах пожимая мою руку. — Отведите гостя ко мне на квартиру. Я поеду с Мануйловой в больницу.

Возвращались мы в поселок той же размятой, вязкой дорогой. Теперь Аркаша вез, привязав к багажнику, мой чемоданчик. Праздничного настроения, с которым отправлялись мы смотреть парашютистов, не было. Происшествие с девчонкой сняло восторги. Триумф педагогической доктрины Половникова походил на конфуз.

— Ирина-то смеялась из машины, — успокаивали меня и себя ребята.

Проехав канаву, мы слезли с велосипедов и пошли пешком, ведя технику рядом.

— Нагорит вашему директору, — предположил я.

— Конечно, нагорит! — согласился Аркаша. — А за что? Несправедливо! Лермонтов однажды ездил на манеже, хотел показать ловкость и смелость, сел на невыезженную лошадь, она стала беситься, и другая лошадь лягнула Михаила Юрьевича в ногу. Он больше двух месяцев болел. Разве потом перестал садиться на коней? Или в училище запретили всем объезжать лошадей?

— Было такое. Где вы начитались? — удивился я. Аркаша засмеялся самодовольно.

— Мы не можем закалять характер на лошадях, нам нужны самолеты, парашюты, машины, разная техника.

— Справедливо.

— Ну вот! А что Лермонтов говорил: «К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы». Нужна борьба! Правильно? Дуэлей сейчас нет. А поэт благородно выстрелил на дуэли с сыном французского посланника в воздух. И боролся, сочинял смелые стихи о надменных потомках известной подлостью прославленных отцов!

Речь Дронова лилась и лилась, то спокойная, то гневная, но искренняя, он будто защищал любимого Александра Илларионовича перед будущими обвинителями, приводя в «свидетели защиты» подробности биографии Лермонтова, о которых я и не слыхивал. О том, что поэт по требованию цензуры много раз переделывал драму «Маскарад», но ее не допускали на сцену, так как после переделок она не теряла обличительной силы, о том, что за участие в военных действиях на Кавказе он был представлен к награде золотой саблей «За храбрость», к ордену святого Владимира четвертой степени с бантом, к ордену святого Станислава третьей степени, но царь наград ему не дал.

— Хотите завтра прыгнуть с нами с парашютной вышки? — теребил меня за рукав Аркаша.

— Не разрешат, — сказал я.

— А вдруг разрешат?

Дом, где была квартира Половникова, находился на окраине поселка, у соснового бора. Пятиэтажный корпус из серого силикатного кирпича. Ребята были хорошо знакомы с однокомнатной холостяцкой квартирой директора и ее довольно скромной обстановкой: стол, три стула, книжный шкаф, гантели и гиря-двухпудовка в углу, гитара на гвозде, вбитом в рейку шкафа. Парнишки сразу взялись на кухне готовить обед, гремя дверкой холодильника и звеня посудой, — жарили яичницу, резали колбасу и хлеб, заваривали чай.

— Кем вы хотите стать после школы? — заинтересовался я, заходя на кухню.

— Экскаваторщиками, — не задумываясь, произнес Аркаша. — Пойду в ПТУ. До армии нужна закалка, деньжонок подзаработать.

Переключение с разговора о Лермонтове на профессию экскаваторщика показалось необычным, это почувствовали и парнишки.

— «Известность, слава, что они? — а есть У них над мною власть: и мне они Велят на жертву все себе принесть, И я влачу мучительные дни Без цели, оклеветан, одинок. Но верю им! — неведомый пророк Мне обещал бессмертье, и живой Я смерти отдал все, что дар земной», — продекламировал Дронов, иронически, показалось, глядя на меня.

— «Известно, в славе нет блаженства, Но хочет вся душа моя Во всем дойти до совершенства», — подключился Ленька.

— «Мне нужно действовать, я каждый день Бессмертным сделать бы желал, как тень Великого героя, и понять Я не могу, что значит отдыхать».

— «Мне жизнь все как-то коротка И все боюсь, что не успею я свершить чего-то!»

— «Жизнь ненавистна, но и смерть страшна, Находишь корень мук в себе самом И небо обвинить нельзя ни в чем…»

«Мой час настал — час славы иль стыда; Бессмертен иль забыт я навсегда…»

Стихотворная перепалка ребят длилась довольно долго, и я, к стыду своему, не мог соперничать с ними на их темы. Они знали не просто биографию Лермонтова, не стихи, а именно те стихи, которые отображали развитие личности поэта. Все-таки кое-что пришло мне на ум:

— «Наплевать мне, товарищи, в высшей степени на деньги, на славу и на прочую муру!» — вмешался я в их речи. — «Сочтемся славою — ведь мы свои же люди, — пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм».

Ребята переглянулись, смолкли.

— Не думайте, и у Маяковского было честолюбие: «великолепие, что в вечность украсит мой шаг, и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече…»

Они угощали меня капустой из холодильника, яичницей с газовой плиты, крепко заваренным чаем.

— Нас Александр Илларионович учит всем ветвям.

— Назовите уж все сразу!

— Пожалуйста! Любовь, родительская любовь, совесть, эмоциональность, память, ум, страх-агрессия, лидерство, честолюбие, воображение… — затараторил Аркаша.

— Воля, ручной труд, темперамент, здоровье, внешний вид, коллективизм, голод, жадность, сон, движение, речь, возраст, способности, — добавил Комлев.

— Еще идеал, — крикнул Дронов, — и среда…

— Великолепно, — похвалил я их. — А что Лермонтов писал о разуме? Ну-ка!

— Много! «Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме». — Аркаша задумался. — Или вот еще: «Нет… мне ли властвовать умами, Всю жизнь на то употребя?»

— «Ты покачала головой, Сказав, что болен разум мой, Желаньем вздорным ослепленный», — вспомнил Ленька.