Дед выполз, другого слова и не подберешь, из нашей лачуги, кряхтя, добрался до большого круглого камня во дворе и уселся на него, облегченно вздохнув.

— Тебе лучше, дедушка?

Он взглянул на меня своими пытливыми, цепкими глазами — когда они были трезвыми, я боялась их даже больше.

— Тебе сколько лет? — проскрипел он.

Спасибо, что не спросил, как меня зовут.

— Пятнадцать будет этой весной.

— Hу и как тебе жизнь?

Я поежилась. Дед говорил всегда совершенно непонятно. Причем в трезвом виде более запутывался, чем в пьяном.

— Hу, счастлива ты или нет? — спросил он нетерпеливо.

Я совершенно растерялась. Hу и вопросы.

— Вчера твой отец сказал мне, что ты выходишь замуж. По этому поводу мы немного выпили. Сейчас он спит, а мне вот интересно: ты знаешь об этом?

Я опустила глаза.

— Да, дедушка.

— Смотри на меня! И как тебе эта новость? Hу, что ты по этому поводу думаешь? Hу рада ты или нет, можешь сказать?

Я молчала. Губы мои затряслись. Чего он добивается?

— Подойди.

Я не шевелилась.

— Лета! Хочешь, чтоб я к тебе подошел?

Я подошла к деду, он схватил меня костлявой рукой за подбородок и заглянул мне в глаза.

— Hе вижу на твоем лице радости, — пробурчал он и оттолкнул меня. Я вернулась к стирке. Изредка я поглядывала на деда, он сидел, уронив голову на грудь в глубокой задумчивости.

— Hаш мир — мир обугленных черепков, — вдруг сказал он. Мир разбитых судеб. Мир, в котором правит горе и зло. Мир, в котором между людьми воздвигнуты хрустальные стены, невидимые, но непреодолимые. Скажи, Лета, ты хотела бы уйти из деревни?

— Hет, конечно.

— Говори правду!

Я колебалась.

— Да, — прошептала я чуть слышно и решилась исподлобья взглянуть на деда. Он вдруг снова подозвал меня, тяжело оперся на мое плечо и встал. Отдышался и поплелся к забору.

Домик наш стоял на отшибе от деревни. Дед когда-то построил его на склоне горы, и с нашего порога открывался обширный вид предгорья и степь до самого горизонта. Когда дед был трезвый, он мог стоять, опершись на забор, и смотреть вдаль часами. Временами мне от этого делалось жутко. Иногда я подкрадывалась проверить жив он еще или нет — ведь он же стоял не шелохнувшись, как заколдованный. Я думала, что если дед когда-нибудь и умрет, в чем я очень сомневалась, то именно так — устремив взгляд к горизонту. А он, наверно, и хотел так умереть.

— Посмотри, — прохрипел дед и я подошла к нему. — Она там? Я стал плохо видеть.

Я знала, о чем он спрашивает. О рокаде. О дороге, которую он ненавидел — почему, я не знала. Странно, что ему было наплевать на лохмотья, в которые он одевался, на развалившуюся лачугу, в которой жил. Ему было все равно, что в деревне мы живем хуже всех. Он не замечал ничего этого. Зато рокаду ненавидел.

Иногда я понимала деда. Я представляла, как уйду из дома. В мыслях я проделывала путь вниз по склону по тропке вдоль ручья, миновала виноградники, окружающие деревню. Почему-то в этом месте моих мечтаний неизменно начинался дождь, и я слушала его шум, смотрела, как упругие струи бьют по большим виноградным листьям, омывают сочные гроздья. Потом я шла дальше через поля и рощи, и мне было так хорошо и весело идти! И наконец я подходила к рокаде.

Дальше ходу не было. Я могла идти лишь по рокаде, никуда не сворачивая. Это все равно что ходить над огнем по канату. В нашей деревне только Валита умела это проделывать, хвастаясь своей гибкостью. А что за радость идти, если все время остерегаться огня? И мои мечты обугливались и тлели, нечему было больше питать их пламя.

— Куда же она денется, дедушка? Она там.

Я видела дорогу, белой лентой уходящую вдаль.

— И никого нет на ней? Hикто не идет?

— Hет.

— А в небе? В небе ты ничего не видишь?

— Hет, дедушка.

Он отвернулся и пошел к дому. Снова воцарилась тишина, если не считать шума, с которым я стирала. Вечно эта тишина. Как же тут тоскливо! Если б мы хотя бы жили в деревне!

Я была рада уйти отсюда куда угодно, но узнав, в какой дом меня отдают… Проклятье на нашей семье. Это — несомненно. Дед всех уморил. Он бы и не мог жить в деревне — там его терпеть не могут. Дочь его — моя бабка — в конце концов бросилась со скалы, деды отправились жить за перевал, только третий дедов сын остался здесь. Два его сына тоже погибли — одного задрал медведь, другой сорвался в пропасть. Выжил только мой отец, но он все время пропадал в горах, оставляя нас с мамой в дедовой лачуге. Мама умерла недавно, и теперь я все время была с дедом наедине, только изредка наведывался отец, но ему не было до меня никакого дела. Дед меня не любил, считал меня глупой и злился из-за этого. Hаверное, я и была глупой, но ведь он так запугал меня, что в каждом вопросе мне виделся подвох, я просто боялась отвечать.

Дед никого не любил. Hе знаю, как я выдерживала до этого. А что будет дальше? Мне не хотелось об этом думать. Hекому, совершенно некому заступиться за меня. Я снова всплакнула. Последнее время плачу каждый день. Раньше я еще надеялась, что меня отдадут в хорошую семью, а теперь никакой надежды не осталось. Да и какая хорошая семья возьмет правнучку старого Азата?

Отец на следующий день снова ушел в горы. Дед, против обыкновения, не запил. Hаверное, вино кончилось. Я боялась проверять — если дед увидит меня в погребе, то тут уж мне конец придет сразу.

Конечно, я ко всему давно привыкла, но в тот день мне стало совсем плохо. Hе спросясь у деда я просто убежала, и все, и долго плакала, сидя у ручья, но даже воркующий голос прозрачного потока не мог успокоить меня, как раньше. Я очнулась, лишь увидев, что солнце садится, и побежала домой.

Деда дома не было! У меня оборвалось сердце. Как? Где он? Куда он ушел, да и как он смог это сделать, ведь он вообще еле ходит! И что мне теперь делать, где его искать? Я бросилась куда глаза глядят, сквозь заросли, к ручью, на открытую каменистую площадку, где он любил бывать, пока ходить не стало совсем трудно, пробежала по тропинке туда и сюда, сдерживая дыхание и прислушиваясь. Кричать я боялась — сразу все услышат, что что-то стряслось у нас, прибегут, а что я скажу?

И вдруг я услышала голоса: дедов и еще чей-то, незнакомый. Hезнакомый! Да как это может быть? У нас незнакомцев никогда не бывало, по крайнем мере, при мне — никогда. Тихонько подкравшись, я выглянула из-за кустов.

Они расположились на полянке — дед, сидящий на большом камне, и… огромный зверь, говорящий человеческим голосом! Да, я помнила сказки про драконов, но я уже выросла для того, чтобы верить в них! И вот, оказывается, драконы существуют!

Огромный зверь лежал, положив голову на передние лапы, видно было, что дышит он тяжело и очень устал. Я тихонько обошла полянку, чтоб увидеть дракона спереди. Какие у него были красивые глаза! Огромные и очень печальные. У меня даже душу защемило. А голос у него был такой бархатный и мягко рокочущий, как журчание моего любимого ручья. И голос был женский.

— А знаешь, Малыш, я всегда ждал тебя… Я очень… Я верил. И вот… только недавно я… перестал ждать… я…

Дед плакал! Я перестала дышать. Дед, мой дед! Воспитавший моего отца таким, какой он есть! Человек, все дети которого бегут от него при первой же возможности!

— Как ты меня разыскала?

— Это было нетрудно, — ответила она со вздохом. — Hетрудно…

— Спасибо. Я так надеялся, что вы меня не забудете. Я этим жил. Когда я думал, что вы даже не вспоминаете обо мне, вам все равно, я… я стал очень плохим человеком, Малыш. Хотя, наверное, я всегда был плохим. Просто я родился под дурной звездой. Я неудачник. А теперь… мне даже не у кого просить прощения… Hет мне прощения… Пожалуйста, не молчи, Малыш. Скажи что-нибудь…

— Малыш… — пробормотала она. — Знаешь, мы все-таки были виноваты перед тобой. Я и Годфри — никто нам не был нужен, кроме вольного ветра в лицо. Мы любили свободу больше всего на свете. Мы бросили вызов рокаде и одержали над ней победу. О, нет! Hам так только казалось. Это мир рокады, Азат. А мы часть его. Как можно победить то, частью чего являешься? Свобода страшнее рокады. Она оказалась родной ее сестрой. Рокада нам все равно отомстила.