Мысленно он снова пробежал содержание Ларисиного письма. Оно не понравилось ему еще больше. Вдруг он почувствовал, что краснеет, что ему будто бы стыдно чего-то.

С усилием он заставил себя думать о другом. О свирепом Яге немного: сколько веревочке не виться, а конец будет… О собрании, которое, конечно же, получилось, и что теперь надо составить проект приказа и отослать в управление с просьбой присвоить девчатам звания: Ткачук — сержантское, Пестовой, Игушевой, Уваровой — на угольничек поменьше. Но какой подъем в отделе это вызовет. Праздник… И повысит ответственность. Дисциплину… Потом мысли его остановились на Ирине Петровне. «А ведь она любила Михаила. Любила…»

Корней дожевал хлеб, отщипнул от второго куска, отправил в рот, зачерпнул ковшик воды из ведра, напился. И прилег на кровать поверх одеяла. На дворе припекало солнце, а в доме стояла прохлада. Расслабленное тело приятно остывало, и было настоящей усладой ощущать это.

Но нежиться ему не дали. На подоконнике вдруг зазуммерил армейский полевой телефон. Звонил Паутов. Сам, лично.

— Ты дома? — спросил рассеянно, хотя где же быть Пирогову еще, если отвечает по домашнему телефону. — Подошел бы ты бегом.

Перед исполкомом стоял конный обоз из десяти подвод с узлами, корзинами, чемоданами, ребятишками. Три десятка женщин, судя по кокетливым кофточкам, ярким укороченным приталенным платьям, легким туфелькам и тонким чулкам, три десятка городских женщин терпеливо и покорно глядели на двери исполкома, ждали. Они даже не разговаривали между собой. Две местные старушки приставали к одной, другой с вопросами. Они отвечали коротко, лишь бы не показаться неучтивыми.

Сделав вид, что погружен в свои мысли и потому никого не замечает вокруг, Пирогов тенью проскочил мимо, нырнул в полумрак длинного коридора. Он понял, какая новая забота свалилась на Паутова, и теперь соображал, как может помочь ему. В селе стало тесновато после нескольких таких наездов эвакуированных.

Предрик сидел в окружении четырех женщин, похоже, предводительствуемых крупным, благородной наружности мужчиной в коричневом костюме в полоску, еще новом, но уже местами заляпанном, свисающем мешком.

— Такое дело получается, — сказал Паутов, увидев Пирогова и жестом указывая на стул. — Тридцать семь взрослых, сорок один ребенок. Что мы имеем? Семьдесят восемь человек! Правильно я посчитал? Так вот, семьдесят восемь кроватей надо найти и расставить где-то. Кровати за мной, жилье — за тобой.

— Странно, — сказал Пирогов. — Облисполком ни словом не предупредил нас.

— Видишь ли… — Паутов не мигая уставился в глаза Корнею Павловичу. — Вообще-то их распределили в Муны. Но тут… Как бы толково объяснить тебе?.. Устали они страшно. А до Мунов еще два дня скрипеть на телегах и пешком шагать… А нам цех по пошиву подсумков из области подбросили. Вот и кумекай.

— Ясно, — отозвался Пирогов. — Тогда я пошел.

Паутов кивнул, но придержал настороженным пальцем.

— Прописать надо завтра же. А то хватятся…

— Ясно, — повторил Корней Павлович. Подумал: легко дать распоряжение, да не вдруг выполнишь его. Надо обойти срочно всю деревню. Тридцать семь углов! А приезжие с ног валятся от усталости. — Откуда будете? — спросил у женщин.

— Из Ленинграда.

В груди у Пирогова засосало. К ленинградцам особое отношение было.

— Из блокады, значит?

— Да, — ответила одна. Другие головы опустили.

— Виноват, если нечаянно… Мы тут знаем про вас… Про ленинградцев. Много знаем.

Поднялся, энергично одернул гимнастерку, надвинул фуражку на брови. Встал и тот благородной наружности мужчина.

— Разрешите вас сопровождать? Для компании. — Голос у него оказался неожиданно высоким, прямо-таки бабьим. Пирогов будто только сейчас заметил, разглядел его. Удивился свежести лица, а главное, полноте.

— Виноват, вы тоже из Ленинграда?

— Я из Харькова.

— Но… — Оглянулся на Паутова, на женщин. — Как вы оказались вместе? Как я понимаю, ленинградцы эвакуированы организованным порядком. А вы?

— Я — частным. Одиночка я. Если не возражаете, я все объясню. Все, как есть.

— Надеюсь.

Женщины насторожились.

— Товарищ командир. Мы вас очень просим… Геннадий Львович ни в чем не может быть виноват. Он так помогал нам! Мы бы без него… Товарищ командир…

— Понимаю. — Пирогов пошел к двери. Тот, кого женщины называли Геннадием Львовичем, — следом, шумно попыхивая, как паровоз.

Обоз стоял на прежнем месте. Женщины, завидев своего попутчика, двинулись навстречу. Ребятишки окружили, зашумели весело, как вокруг праздничной елки.

«Да он что, петухом у них?» — изумился Пирогов. Он даже придержал шаг, потому что мужчина, этот харьковский одиночка, попав в тесный круг, остановился совсем, принялся отвечать на необязательные вопросы и, кажется, забыл, что напросился в провожатые.

— Я вас жду, — напомнил Корней Павлович.

— Да, да!.. Тихо, дети! Совсем тихо! Замерли! — И, обращаясь к терпеливым женщинам, продолжал в тишине: — Вопрос улажен. Нас приняли… Вот товарищ… Как ваша фамилия, товарищ?

— Лейтенант Пирогов, — отозвался Корней Павлович, испытывая еще большую настороженность к странному женскому попутчику: этакая глыба в тыл увязалась. Он был на голову выше Пирогова и вдвое шире.

— Прекрасно! Будем знакомы. Я — Брюсов. Но всего лишь скромный однофамилец Валерия Яковлевича.

«Не очень-то скромный, — подумал Пирогов. — При чем тут Валерий Яковлевич? Кто такой? Плетешь узоры…»

— Ладно, идемте, — сказал нетерпеливо.

Они обогнули обоз. Пересекли площадь и скоро вошли в отдел. Корней Павлович широко, решительно, как подобает хозяину. Брюсов тщательно обшаркал о крыльцо подошвы ботинок, хотя на них не было ни грязинки. Последние две недели в области не было дождей.

Увидев дежурную при форме, при кобуре на ремне, он пришел в шумный восторг. Пирогов слегка подтолкнул его вперед, распорядился пригласить секретаря сельсовета и Астанину. Потом он сделал Брюсову знак следовать за ним и вошел в кабинет.

— Садитесь.

Геннадий Львович сел на указанный стул, вытянул ноги. Лицо его отразило удовольствие.

— Как эго просто. Сесть на стул по-людски… Уже забывать начал обычные вещи… Мы ведь почти неделю пешком шли. Детишки на повозках с вещами, а мы… Мы пешком… На ваших дорогах самого сильного коня надорвать можно.

Пирогов внимательно слушал, разглядывал его полные, немного одутловатые щеки.

— Места у вас прекрасные. Я бывал до войны на Кавказе, но, скажу без лести, у вас первозданная красота. Дикая. Седая. Временами страшная… Не правда ли, звучит смешно: страшная красота. Но это так… Потому как страхи разные бывают. Там, в прифронтовой полосе, они парализуют, опустошают голову и душу, а здесь, как сказка, вызывают приятное щекотание в груди.

— Оставим страхи, щекотания на потом, — перебил Корней Павлович, еще раз поняв, что если его не остановить, он будет говорить до заговенья. — У меня к вам вопрос: как вы попали в женскую группу ленинградок?

Брюсов смутился. Глянул жалобно.

— Некрасиво, конечно… Как Александр Федорович, извините, Керенский… В дамском вагоне… В теплушке, что и того хуже. Но у меня не было другой возможности уехать. Эвакуированных — жуть на станциях. А поездов недостает.

— Где вы с ними познакомились? Встретились?

— В Вологде. Их в вагон сажали… У них узлы, чемоданы… Жалко смотреть. И дети у многих на руках… Я помог. Помогал многим. Как носильщик. И остался. Они не протестовали… Им надо было, чтоб кто-то заботился. Кипяток, провизию… Они ж слабые. После…

— А как вы в Вологде оказались? И вообще, военное время, а вы свободный, странствующий гражданин.

— Я, товарищ Пирогов, войну видел, как вас. Так близко. Под Харьковом. Даже сам немного воевал. Не верите? Два дня с нашими выходил из окружения. Стрелял…

— Воевали?

— Стрелял.

— Так почему вы здесь теперь?

Брюсов понял, откуда интерес к нему, заволновался немного.