— Как дела, орлы? — спросил Пирогов, хотя понимал, какие уж тут дела могут быть.

— Как сажа бела, — ответил паренек из старшеньких, в солдатских бриджах, подвернутых почти до колена и подвязанных там форменными тесемками.

— С чего началось, не видели?

— Не-е. Мы из Сарапок прибегли, когда уже догорало.

— Шофера не встречали?

— Не-е.

Спешившись, Корней Павлович приблизился к кабине.

— Дядька, мотри — горячо, — предупредили мальчишки, и Пирогов подумал, что они уже не раз обжигались, пытаясь выхватить из огня чего-нибудь.

В кабине шофера или того, что должно остаться от человека в таком огне, не оказалось. Рама сиденья и пружины от него, уцелевшие в пламени, были кем-то сдвинуты с места. Даже сброшены под ноги. На педали стартера, газа и тормоза. Глазам Пирогова предстала открытая горловина бензобака. Таким образом получалось, что прежде чем произойти пожару, шофер остановил машину, сдвинул Сиденье, отвернул крышку бензобака.

Зачем? Решил отсосать бензин? Кому?

Оглянулся, будто тот, кому мог понадобиться бензин, дожидался его в сторонке.

А где сам шофер?

Пирогов обошел остатки машины. На дороге и на обочине, конечно же, должны быть его следы. Но разгляди их на жестком гравийно-земляном покрытии. Сумей…

И все-таки он продолжал кружить, то останавливаясь, просматривая дальнюю округу, то идя по спирали, уставясь под ноги. Не с дымом же он улетел, шофер-то.

Прибыли наконец неторопливые, громоздкие пожарные. Раскатили рукав. Старик прикрикнул на пацанов:

— Помогай живо, чо рты-то раззявили?

Мальчишки с шумной радостью подхватили за салазки насос, опустили на землю, принялись подключать к бочке.

— А ну, наляг! P-раз! Р-раз!

Подвое повиснув на деревянных качалках, мальчишки расшевелили коромысло. Из тонкого экономного ствола брызнула неровными толчками вода.

— А ну, еще налягни!

Бочки, что давила тяжелым неподъемным грузом телегу, хватило на несколько минут. Пирогов вспылил было, но одумался. В пути двести литров — груз для лошади. А для насоса, даже такого — ручного, даже если стоят на нем мальчишки, — короткое усилие. Смех один.

Приблизившись к остаткам в кузове, Корней Павлович внимательно осмотрел их. Сказал с досадой:

— Не пойму, что тут было.

— Ворошить надо, — посоветовал возчик. — Внутрс-то осталось что-нибудь.

Легким пожарным багром с длинным острым крюком Пирогов осторожно ковырнул кучу. Из нее пахнуло печеным хлебом. Даже дух захватило, как вкусно. Мальчишки сглотнули слюнки.

— Мука, — определил старик. — Или хлеб печеный.

— Похоже, мука все-таки.

Пирогов зашел с заднего борта. Там оказалась под слоем пепла соль. Она просыпалась на дорогу, едва он вонзил в кучу багор.

— Мука и соль, — заключил Корней Павлович. — Подробности, видимо, в фактуре.

И опять пошел по спирали.

Уже сильно повечерело, когда на место пожара приехали в легком ходке Ткачук и Пестова. Пирогов десятый или одиннадцатый круг делал в поисках следов шофера. Или самого его.

— Принимайте к производству, угро, — сказал девчатам. — Для начала поезжайте в Сарапки. Найдите людей… Тех, кто первым огонь увидел. Проведите дознание. Передайте в Совет — надо сегодня все здесь подобрать: муку, соль… Составить акт, организовать хранение…

Девчата коня подстегнули.

— Карандаши, бумага при себе? — спросил вслед Пирогов. Ткачук кивнула утвердительно.

— Хватишь ты с ними лиха, — сказал старик пожарный. — Они ж в таких делах — пуще чем темные.

— Просветим… А что вы думаете обо всем этом? — Показал на машину.

— Чо хошь, то и думай. Огонь следов не оставляет. По мне — растратился малый, профуговал груз, вот и организовал огонек.

Старик еще говорил, а Пирогов начал двенадцатый круг и вдруг обратил внимание на то, что кучка песка, лежащая неподалеку, метрах в четырех, предназначенная для подсыпки на подъемах и крутых поворотах во время гололеда, не тронута совсем. Значит, в самом начале пожара шофер не пытался гасить огонь. А ведь это естественная человеческая реакция — воспротивиться стихии. Даже если потом, через минуту, станет ясно, что усилия тщетны. Но в первое-то мгновение он должен… Неужели старик-пожарный правду говорит?

В Ржанец Пирогов вернулся вместе с девчатами. Было уже поздно и темно. Последние километры они целиком доверились лошадям. Куда вынесут, куда вывезут. Те и вывезли потихоньку прямо к райотделу, во дворе которого был их дом — конюшня с высоким сеновалом под односкатной крышей.

Девчата поставили свою и пироговскую лошадь, напоили, дали сена и отправились по домам. Сам Пирогов зашел в отдел. Потянул за ручку, дверь открылась легко. «Что это они?» — подумал, помня, что с наступлением темноты его милиционеры запирались на задвижку и крючок. Дежурная, заслышав его, поднялась за барьером.

— Какие новости, Каулина?

Она смешливо фыркнула, наморщив нос.

— Я — Саблина, товарищ лейтенант.

Он сокрушенно помотал головой.

— Что мне с вами делать? Вы похожи, что ли?

— Раньше нас никто не путал. — Она улыбнулась, состроила глазки, будто знала что-то такое…

Из полумрака просторной, слабо освещенной комнаты выступила тучная фигура Брюсова. Он был по-домашнему без пиджака, в расшнурованных ботинках. В дальнем углу темнела кучка вещей: обвислый мешок с заплечными лямками, саквояжик, авоська с бумажными и тряпочными свертками.

«Вот почему не заперт отдел, — сообразил Корней. — А этот… смирно себя ведет».

— Товарищ Пирогов. — Брюсов подошел вплотную. У него была привычка или натура такая — давить, теснить собеседника своей массой. Корней Павлович встречался уже с такими людьми и — чего уж греха таить — недолюбливал их. — Мне бы несколько слов вам сказать, — продолжал Брюсов, почти наваливаясь на Пирогора.

— Пойдемте. — Корней Павлович отомкнул ключом кабинетную дверь. — Но, пожалуйста, короче. Если можно, в двух словах.

В кабинете стоял кисловатый запах непроветренного помещения. Пирогов откинул шпингалеты на окне, толкнул створки. Тотчас, опережая свежий воздух, влетела на свет мохнатая ночная бабочка, дала круг-другой вокруг лампочки, забилась о потолок.

— Я слушаю вас, — напомнил Пирогов, увидев, что Брюсов неожиданно увлекся бабочкой. — Или терпит до завтра? Скоро свет выключат, а мне бы хотелось еще посидеть немного.

Брюсов рассыпался в тысяче извинений, снова начал надвигаться, наплывать тучей, но Корней Павлович предусмотрительно отступил за стол.

— Я не знаю, как это объяснить, — начал Брюсов, устало присаживаясь напротив и оглядываясь на дверь: не слышит ли кто. — Я понимаю… Да, понимаю, вас, прежде всего… Сегодня за полдня я много передумал и, знаете, у меня сложилось впечатление, что будь я на вашем месте, я задержал бы такого подозрительного субъекта… как я… До выяснения… Но, товарищ Пирогов, зачем же так? За что? Меня сегодня дважды провожали, извините за жаргон… провожали в сортир ваши милые, очаровательные амазонки. Вы понимаете мое смущение? Это ж неприятней германского плена.

— Вы были в плену?

— Бог миловал. Но людей оттуда встречал… И вообще… Я ж не в буквальном смысле. Для образного, так сказать. Для словца.

— В следующий раз будьте аккуратней со словами. Так о чем мы говорим?

— Меня под наганом в туалет водят. И стоят за дверью.

— Я не давал такой команды.

— Я им тоже говорил. Но переспорить вашу… огненную гетеру, прошу прощения, если что не так, нельзя.

— Кого вы имеете в виду, — искренне не понял Корней Павлович. Представил Полину, потом Варвару, Оленьку… Гм…

— Эту… — Брюсов вскинул руки до груди, растопырил пальцы, ловко потыкал ими вниз, безошибочно изобразив Долгову за пишущей машинкой. — Приказала не спускать с меня глаз и сопровождать в туалет под ружьем. Поймите меня правильно, товарищ Пирогов, я — мужчина, я могу проморгаться. Но молодые девушки. Де-евушки! Неприлично получается. По отношению к ним прежде всего. И по отношению ко мне бесчеловечно.