— Отчаянно для военного времени. Когда выехали?

— Из Купянска? В апреле. Командир нашей части — извините, мы так его называли, хотя какой он нам командир, — полковник Ольшанский собрал нас всех и в один день выпроводил. В тыл. Поговаривали в то время, будто бы бои сильные со дня на день ожидались, будто бы маршал Тимошенко прибыл в наш район… Ну, мы… Сначала не поверили. Возражать стали: разве мы мешаем? Но… В Вологде уже услыхал я, что в мае началось под Харьковом.

— А почему вы решили ехать в Вологду? Не в Сибирь, а в Вологду?

Брюсов пожал плечами.

— Ей-богу не знаю. У меня никого там нет и не было. Устал, видно, по железной дороге скитаться. А тут подвернулась машина. Без пересадки…

— Вы понимаете, — сказал Пирогов, возвращаясь к столу, — понимаете, что все это, что вы говорите, очень неубедительно.

Брюсов пойманно молчал, моргал часто и облизывал полные розовые губы.

— У вас сохранились хоть билеты на поезда?

— На товарняках я без билета… И на пригородном… Кто ж их берет нынче? Там свалка перед каждым вагоном. А перед кассой… из пушки не пробить.

Пирогов развел руками:

— Поймите мое положение…

Распахнулась кабинетная дверь и на пороге появилась худощавая высокая дежурная — Ветрова! — с опущенными в пол глазами.

Ветрова была из тех нескладных, вялых созданий, которых сколько не понукай, не разгонишь трусцой. Выше среднего роста, худая, квелая, она создавала впечатление нездорового человека. Но это было не так. При поступлении в милицию Ветрова прошла придирчивую медицинскую комиссию, и врачи, видевшие ее костлявость и прозрачность, неулыбчивость и вялость, постановили: здорова, годна для службы в органах. Вторая, конкретная, часть заключения свидетельствовала не просто о здоровье, но и указывала на повышенное качество его.

И все-таки первое время Пирогов терялся в догадках: кому пришло на ум рекомендовать Ветрову на работу в милицию? Уж если не женское это дело, то Ветрова и вовсе не подходила для него. «Ее ж муха крылом…»

Иногда, глядя на нее, думал он: может, с детства трудно и обидно складывалась жизнь, и трудности эти, не обязательные для остальных сверстников, выработали в ней замкнутость, приниженность, ущербность. В начале работы здесь, неторопливо приглядываясь к девчатам, листая их личные дела, Пирогов не нашел ни одного подтверждения своим предположениям. Ветрова выросла в нормальной семье, была сытно кормлена, не хуже других одета, любима, хорошо училась все десять лет.

Она и в милиции была старательна, безотказна, терпелива и не слышна, как мышка. Молча, неброско для посторонних глаз обходила она вечерами запертые учреждения, заглядывала в работающие цеха, в клуб, как предписывала инструкция, если там бывало людно. Молодец одним словом. Лучшего сотрудника в создавшейся обстановке вроде бы и желать не нужно. А у Пирогова не проходило ощущение соболезнования при виде ее. Надо ж, какое несоответствие внешности и натуры!

Однажды, это было перед роковой поездкой Ударцева, встретила Корнея секретарь Паутова, одобрительно улыбаясь, похвалила: «Хорошо придумали». Он не понял и попросил растолковать, что она имеет в виду. Оказалось, что жители большого околотка — дворов сто пятьдесят — при столкновениях и ссорах, минуя отдел милиции, обращались поздними вечерами за сиюминутной помощью к Ветровой. Домой. И она шла и негромко усмиряла скандалистов, разубеждала упрямцев. Пирогову она ни о чем не докладывала, полагая, что эта часть работы относится к любительству.

Корнею Павловичу ее инициатива прибавила раздумий: допустима ли такая частная практика? По его просьбе та же секретарь собрала несколько фактов. Все они относились к бытовым конфликтам, не сопровождались рукоприкладством, а, следовательно, не содержали криминала. Пирогов пригласил Ветрову в кабинет, поговорил с глазу на глаз, попросил вести учет вызовов и причины их. «Составленный по форме протокол дисциплинирует не в меру горячих», — сказал он под конец разговора. Ветрова подчинилась, но ему показалось, что она не согласна с ним.

Вот и теперь, открыв дверь и шагнув через порог, стояла она и молча ждала, не решаясь прервать разговор.

— Что у вас? — спросил Пирогов.

— Товарищ лейтенант, из Сарапок звонили. — Не поднимая глаз, она немного повернула лицо в сторону Брюсова и замолчала. Тот понял, что она не хочет говорить при постороннем, спросил разрешения удалиться в дежурку и, получив его, вышел.

— Товарищ лейтенант, перед своротком на Сарапки машина горит. Звонили из сельсовета… Прямо перед своротком, говорят…

— Машина? Какая машина?

Сразу представилось усталое, угрюмое лицо шофера с автозака, его ворчливое опасение: и то износилось, и другое ни к черту, кувыркнемся где-нибудь… Немного машин осталось в области, раз-два и обчелся. Пылится, дичает тракт, что как нитка соединил, нанизал районы-бусины. Будто сто лет назад волокутся по нему конные обозы в несколько телег, зимой верблюжьи караваны спускаются от монгольской границы. Пройдут — и опять тихо, пусто, одиноко на дороге.

— Что за машина? Не наш броневичок?

— Не говорили, товарищ лейтенант. Горит — и все.

— Пожарным сообщили?

— Должны выехать уже.

— Инспектор госпожнадзора?

— Ему нельзя, товарищ лейтенант, — сказала Ветрова, глядя в пол. — У него опять давление… Ему бы полежать.

— Он не докладывал мне.

— Он и не доложит. Если узнает о пожаре, непременно поедет. А ему нельзя. У него глаза кровью налились. И весь он очень нехороший… Ему покой нужен.

«Добрая ты…» — подумал Пирогов.

— Откуда известно про давление? — спросил, хотя мог бы и не спрашивать: не первый раз так-то.

— Я случайно разговорилась с Бобковым. Плохо, говорит, дело.

— Ясно. Кто из девчат здесь?

— Вы всех отправили разводить эвакуированных.

Он действительно сделал это, помня, как приятно было, когда по приезде в незнакомое село его проводили прямо в дом.

— Да-да-да-да. — Хлопнул слегка пальцами по столу, поднялся. Дело не терпело отлагательства, и хотя поездка предстояла недальняя, она мешала закончить разговор с Брюсовым. — Когда появятся Ткачук или Пестова, посылайте их туда бегом. Я там буду.

В прихожей около барьера дежурной его дожидался харьковчанин, осунувшийся и постаревший за несколько часов не меньше, чем за всю войну.

— Мне придется ненадолго оставить вас, — сказал Пирогов.

— Понимаю, не очень красиво получается, но — служба… Располагайтесь вон в том углу. Там есть скамья. Можно вытянуть ноги… Дождитесь меня. А пока вы здесь, опишите подробно неясные места ваших… странствий. Желательно коротко и точно.

— Но я уже… Все что мог…

— До встречи.

Сначала он увидел пожарных. Старик и молодка вышагивали по разным сторонам неповоротливого конного хода с серой деревянной бочкой, двумя баграми, скаткой из рукава, небольшим ручным насосом. Старая битюжная лошадь сонно переставляла мосластые ноги. Большая голова ее не держалась на шее, едва не падала под передние копыта.

— Вы чего ж это? — насел сзади Пирогов. — Как покойника везете. Там ведь огонь.

— Там уже и пепел остыл, — отозвался старик, приглядываясь к Корнею. Молодка отодвинулась от хода, прибавила шагу.

— Как — пепел? Что вы такое говорите?

— Что есть, то и говорю. Часа два горит уже.

— Почему — два?

— Так ить ее увидеть надо было. Тебе сообщить. Ты — нам. Длинная цепочка.

Пришпорив Бурана, Пирогов ускакал вперед. И вскоре увидел жидкий дымок над придорожными тальниками. Дымок вяло тянулся вверх и на небольшой высоте терялся, растворяясь в чистом свежем воздухе.

Старик оказался прав. Тушить уже было нечего. Что должно было сгореть — сгорело. Над замытой придорожной канавой, как над смотровой ямой, стояло то, что осталось от грузовика: металлическая рама, обода от колес, капот, крылья, бампер. И номер! Пластина с округлыми уголками виссла спереди. На ней прощупывались выпуклые цифры.

На лужайке за дорогой топтались четверо мальчишек. Лет девяти-одиннадцати. Вытянув шеи, они издалека заглядывали в кузов, точнее в ту кучу обгорелого хлама, которая возвышалась на месте кузова.