— Чего так-то? — спросил, чуть отодвинувшись.

— Вы о чем?

— Ну это. Сирота. И не замужем.

Она прыснула в ладошку, искристо прищурилась.

— Или нельзя-я?

— Ну, тут, конечно, каждый себе хозяин, — немного оправился от Лизкиных чар Корней Павлович. — Только, думаю я, женщина вы вон какая видная. В самой поре. Самостоятельная.

— Ой, да ну вас! Скажете тоже мне! — Она выставила вперед плечо, положила на него подбородок, глядела исподлобья, но с той же масленой шаловливостью. — Не люблю. Муж — объелся груш. Тоска. Стирай на него, готовь. А он как боров: натрескался и спать.

— Больно уж сурово вы.

— Потому как знаю. Сколь их, женатых, увивается под окном. Верно сказано: чужая жена — лебедушка, а своя — полынь горькая. Вот и не хочу полыном быть.

«А ведь она даже не поинтересовалась, зачем я к ней, — подумал Пирогов. — Что это, наивность или опытность?»

— Тысячи лет существуют люди, — сказал, улыбнувшись кротко. — Столько лет и разговорам о любви. И нет им конца. Это как колодец. Видно, и нам его не вычерпать. — Посмотрел на ходики с лисьей мордочкой над циферблатом, подвижными глазками. — Я к вам по серьезному делу.

— Вижу, что не свататься. У вас своих полон ковш. — Улыбнулась белозубым ртом. — Чудайкин, поди, написал? — И тут же утвердительно закончила: — Он, кто ж еще.

— Кто такой Чудайкин?

— Сосед. Он на вашем стуле сидел не раз. — Пирогов почувствовал себя неловко, будто тем же грешен. — Глупый, противный человек. Думает, если незамужняя, так всякий и заходи.

— Однако замечено, что… вы последнее время. Как бы сказать точнее и без обиды…

— Ему-то какая выгода? Кто он мне? — перебила она.

— Людей настораживает, что вы ночи в бане проводите. — Ожидал, что она испугается, запаникует. А она еще шире заулыбалась, еще масленей сделались глаза. — Прикиньте сами. Не странно ли? Не подозрительно?

Она запрокинула голову, обнажив при этом белую шею, засмеялась, неестественно часто тряся плечами, от чего и груди под цветастой блузкой пошли «плясом».

— Уморил. Ей-богу уморил… — Она обращалась не к Пирогову, а к воображаемому Чуданкину, споря с ним. — Баня!.. Баня — подозрительно!..

— Не столько баня, сколько — кто в ней бывает.

— Ну и бывает. Бывает мил-дружок. Кто мне указ?

— Он женат?

— Кто?

— Да этот… ваш дружок.

— Где ж они нынче молодые, холостые да неженатые?

— На войне.

Он чувствовал, что выглядит в Лизкиных глазах занудой. Беспомощно и глупо. Ему нечего было сказать ей веско и строго. Недоставало предлога. Баня — весь криминал. Но мил-дружок мог остерегаться заходить в дом, зная о соседе Чудайкине. Охота ли множить сплетни?

Заглянуть бы в эту самую баньку. Но не имел Пирогов права на обыск. Для проведения обыска нужно постановление прокурора. Обращаться же к нему с анонимным письмом не имело смысла: не повод, недостаточно оснований… Вообще-то можно было рискнуть взять Лизку на испуг. Едва ли она знала наверняка, что для проведения обыска, осмотра ее бани, нужно специальное разрешение. Такое впечатление оставалось от разговора. «Житель села» Чудайкин одобрил бы действия Пирогова. Но он был соседом слева. А справа жил еще один сосед, и как посмотрит он на самоуправство, этого Пирогов предвидеть не мог. К тому же, судача с Лизкой, Корней Павлович пару раз расслышал в полове ее слов стройные суждения. Он держал их в памяти. Лизка могла дурачиться, изображать простушку, а на поверку оказаться куда острей.

Конечно, он сам виноват, сам загнал себя в угол. Ему следовало быть строже, официальней: мол, есть сигнал, что вы скрываете в бане, — да, так и врезать — деклассированного типа. Докажите, что это не так. И Лизка сама повела бы его. Хотя, какая разница — сама не сама… Без понятых-то…

Что ж, учись, Пирогов. Учись.

Он взял со стола кисет, разгладил на ладони сердечко, вгляделся, запоминая. Не ровен час, попадется на глаза в другом месте, в руках этого…

— Ему подарочек? А вдруг жена спросит, где взял?

— Он у меня взрослснький, — пропела Лизка, улыбаясь. — Поди, сообразит, что сказать.

— Вообще-то да. Врать ему — что на свечу дунуть.

Положив кисет, он поднялся со стула, одернул гимнастерку, надел фуражку. Лизка медленно, будто перегруженная до краев, тоже встала.

— Вот что, Ерохина. Кончайте шалости. Неудобно. Война идет. Горе почти в каждом доме. Горе и слезы. А вы… Вы раздражаете людей. Вы их оскорбляете… Кончайте. Делаю вам предупреждение. Имейте в виду. Предупреждение.

На крыльце он замешкался. Оглядел еще раз двор. Баня виднелась в конце огорода. За ней начинался поросший кустарником склон горы.

Нет, Якитова не может там быть. По времени не получается. Похоже, захаживает какой-то штатский «боец». Тесно ему в «брони», вот он и вылезает из нее.

Из телеграммы партизан и колхозников, сопровождающих продовольственный обоз через линию фронта трудящимся Ленинграда:

Товарищи ленинградцы! Немцы хвастают, что они заняли наши районы, но в этих районах они сидят как в осажденной крепости и почва горит под их ногами. Партизаны и колхозники — советские люди, глубоко преданные матери-Родине, — вот кто является настоящими полновластными хозяевами наших районов, метко и образно названных партизанским краем. Мы держим под своим контролем площадь в 9600 кв. км. Ни карательные экспедиции, ни жестокие расправы с мирными жителями — ничто не сломило и не сломит нашей воли к победе. Вооруженная рука партизан поддерживает и районах, в тылу у немецких захватчиков, советские порядки…

Заявления

«Прошу направить меня на фронт для защиты Родины. Куду драться с фашистами, не щадя своей жизни…»

«Желаем добровольно пойти на защиту любимой Родины. Просим создать из нас специальное отделение братьев…»

«Два мои сына сражаются с фашистскими захватчиками. Я буду работать, как молодой, и буду каждый месяц отчислять в фонд обороны 20 рублей…»

«Я читал в одной книжке, как во время польского нашествия на Москву русские люди, как один человек, откликнулись на призыв нижегородских граждан Минина и Пожарского. Так было давно, в прошлом, тем более так должно быть теперь, когда все мы, советские люди, являемся хозяевами своей страны… Вношу 70 тысяч рублей из своих сбережений на строительство танковой колонны…»

Две и больше норм

Бурная жизнь кипит на заводе, где директором тов. Н. Строители, рабочие, ИТР, включившись в социалистическое соревнование, борются за досрочный, скорейший пуск завода. Сотни рабочих и целые бригады выполняют ежедневно по две и более норм.

Не меньше гектара

По примеру косаря Елены Кучегановой развернулось соревнование женщин-одногектарников. Ксения Огородникова, Александра Тамышева, Елена Хабарова ежедневно скашивают вручную траву с площади гектар и больше.

Братская помощь орловским колхозникам

На общем собрании колхозников сельхозартели «Память Чапаева» выступил председатель тов. Володин. Он рассказал о страданиях, горе и ужасе, которые пережили трудящиеся советских районов, находившихся под игом немецких фашистов. Теперь многие районы освобождены, но им нужна большая помощь в восстановлении разрушенного хозяйства.

— Мы знаем, наше правительство оказывает всемерную помощь населению, пострадавшему от немецких захватчиков, — с волнением говорила старая колхозница Елена Беззубцева. — По и мы не можем быть в стороне от этого дела. Наш долг всем, чем можем, помочь нашим родным братьям, сестрам, их детям. Я вношу в фонд помощи свою двухгодовалую телку.

Один за другим поднимаются колхозники и колхозницы. Они заявляют о своей готовности оказать братскую помощь советским людям, освобожденным Красной Армией от фашистского ига. 120 пудов зерна, три головы крупного рогатого скота, семь тысяч рублей деньгами — таков взнос колхозников сельскохозяйственной артели «Память Чапаева». Кроме того, общее собрание колхоза решило внести в фонд помощи из средств колхоза 270 пудов хлеба, 100 овец и 30 голов крупного рогатого скота.