— Бегом!

Потом Збышек уверял, что приказ этот отдал он, но Дон яростно сопротивлялся, прекрасно зная, что все было наоборот. Они выскочили на вольный воздух и ринулись в сторону шестиугольной площади, расшвыривая медлительных местных жителей, которых на улице непонятным образом оказалось очень много. Откуда они здесь взялись, раздумывать было некогда.

Вид напарников действовал на людей в сером, как красная тряпка на быка. Стоило одному из аборигенов заметить Дона или Збышека, как он тут же пересматривал главные цели своей жизни и с воем бросался наперерез.

— Стоит лом по нас, — прокомментировал задыхающийся Дон, всаживая носок ботинка в живот очередному желающему, — эти жабки как пить дать разберут нас на сувениры.

— Не виси, — откликнулся Збышек, разряжая пугач в ногу особо опасного близостью аборигена впереди, — прорвемся. Уже близко.

Бот пребывал на месте. В него стреляли, стреляли тяжело и почти в упор. Автоматическая система защиты сработала в последний момент, уничтожив неизвестный снаряд в нескольких сантиметрах от кузова, но дверца с пассажирской стороны была крепко измята и держалась на честном слове.

Выскочив на площадь, Дон заорал: “Бот — к взлету, снять блок с двери!”, оглянулся на Збышека и, убедившись, что поляк бежит следом, помчался прямиком к несчастному транспортному средству.

— Не торопись, — сказал Збышек. — По-моему, они остыли.

Погоня прекратилась. Но Збышек ошибался, ибо пыл аборигенов вовсе не пропал и даже не уменьшился. Они размахивали руками, что-то кричали вслед пограничникам. Но границу площади не переступил ни один.

Полыхнувший из толпы энергетический разряд мигом разрушил благодушие Збышека и заставил его покатиться через голову, чтобы увернуться от быстрой серии вспышек, секущих в мелкое крошево площадной булыжник. Кроме того, ощущая мостовую всеми фибрами души и тела, он в корне пересмотрел свое невысокое мнение о степени развития данной цивилизации. Стреляли по ним из хорошего, мощного оружия, не пулями и с толком прицеливаясь.

Дон распахнул водительскую дверь, подождал, пока Збышек рыбкой нырнет в салон, быстро забрался внутрь сам и включил защитное поле. Разряды заплясали на невидимой оболочке, потекли голубыми изломанными ручейками и иссякли. Бот зашевелился и взял пару метров высоты. Дон намеревался свечкой нырнуть в небо и спокойно покинуть обстреливаемый район. С достоинством. Не тут-то было. “Ракетная атака”, - спокойно сообщил пульт. И пульт был прав.

Человек в сером вскинул на плечо тяжелую даже с виду трубу и прицелился. Выстрел не заставил себя ждать.

Чертыхнувшись, Дон вдавил в пол педаль мощности двигателя и резко дернул ручку управления на себя. Машина застонала от неожиданной нагрузки, а Збышек с демоническим матом вцепился в поручень. Бот свечой взмыл в небо. Ракета ушла за ним, и оба летательных объекта скрылись в серебристом тумане, оставляя под собой растревоженное осиное гнездо странного городка странной страны странной планеты.

Полость, образовавшаяся в киберпространстве СМГ в момент лопа спайки Погост, не пыталась защитить свою неприкосновенность стандартно-агрессивными методами. Не было опаляющего огня, неподатливой стали, вязких и зыбучих пограничных участков, высушивающих, выпивающих чужеродную информационную матрицу подобно жадным губам вампира, не было ничего.

И, тем не менее, что-то было. Что-то невидимое и неощутимое. И непроницаемое.

Эйно устал. Девять часов подряд всеми мыслимыми и немыслимыми способами он пытался пробиться внутрь каверны и получить доступ к коммуникатору “Калигулы”. Если “Калигула” жив. Если на “Калигуле” есть живые. Если живые на “Калигуле” еще остались людьми. Слишком много — “если”.

“Что, — спросил Нурминен невидимого противника, — радуешься?”

Ему не ответили.

“Правильно, — сказал Нурминен. — Молчи. Я и не ждал твоего ответа.”

Прижавшись к холодной границе пустоты лицом, он постоял несколько секунд неподвижно. Казалось бы — неподвижно. Но вот — оболочка человека зарябила, заструилась многоцветно, пошла радужными разводами, стала тоньше.

Молодой и сильный варвар способен покорить древнее цивилизованное государство, но проигрывает свой бой в тот момент, когда впервые решает воспользоваться дарами цивилизации. Со временем агрессивность его обрастет слоем жира, мышцы ослабнут — и, гляди, нет уже молодого и сильного варвара, а древнее цивилизованное государство продолжает быть. Ассимиляция. Но: там, где бессильна грубая сила, сильна изворотливая слабость. И внутри древнего цивилизованного государства вдруг появляются люди, живущие по законам этого государства, вполне цивилизованные люди, надевающие на ночь пижаму, встающие по утрам на работу, получающие примерное жалованье, отдыхающие на морских курортах… Добропорядочные граждане. Единственное свое отличие от остальных добропорядочных граждан они не афишируют, не пишут крупно на лбу химическим карандашом “я — другой!”, не орут об этом с трибун. Они просто иначе думают. Других становится больше с каждым годом, а мысли их начинают звучать громче. Затхлый воздух древнего государства наполняется потрескиванием электрических разрядов. И однажды добропорядочные граждане открывают ворота сильным и молодым варварам.

Пятая колонна. Удел застывших социальных структур.

Но появление пятой колонны без особого труда может быть инициировано извне, ведь так? И первые думающие иначе совсем не обязательно должны быть уроженцами древнего государства.

Ни о чем подобном Нурминен не рассуждал. Он просто пытался заставить каждую свою составляющую в точности сымитировать материал преграды. Слиться с преградой. Стать ее частью. Самой слабой частью, с которой и начнется разрушение структуры.

О, боги Сэйв и Рестоур, как же здесь холодно!

Сумасшедший лед проницает тело, заполняет объемы, сковывает разрозненные частицы сознания, душит. Оставь надежду всяк сюда входящий, чужой, случайный — не твое это, и не мое, не принадлежит оно никому живому, и только безымянный мрак иного мира властен уже над тобой, пришелец, наивный, слабый. Покорись мраку, останься бездумной бездушной частью его — навсегда, ибо бессмертие тебе даруется здесь, во всеобъемлющей пустоте; и что есть бессмертие, если не опустошение души, не способной даже умереть?

Сладка наживка. И холодна. Так змея неподвижная разевает зубастую пасть, и мельтешит в воздухе раздвоенный кончик тонкого языка, подманивая глупую лягушку. Так глупая лягушка не видит неподвижной ожидающей змеи и медленно подкрадывается к мельтешащему в воздухе беззаботному мотыльку, планируя на ближайшее будущее небольшой, но калорийный завтрак. Финал высок. Мечта кинематографиста — бесконечный прыжок, прыжок-полет, прыжок-желание. Вожделенная метафора ставит жирный восклицательный знак, потрясенный зритель поднимается с кресла и на гнущихся тоненьких ногах идет домой кушать галушки. В жизни все иначе. Всякий прыжок конечен. И прыгуна давно поджидает широко разинутый голодный рот.

Бездна голодных ртов.

Анкор, Волчара! Еще анкор! Боги, как же здесь холодно! И спасибо тому, кто выдумал инстинкт самосохранения. Он был умный человек. Хотя люди нашего круга никогда не учили детей самосохранению.

Нурминен закричал.

— Огня! — просил он, забыв обо всем — о цели, о долге, о самолюбии, — огня!

Огонь вспыхнул. Вспыхнул в каждой частице, бывшей когда-то им, Нурминеном. И согрел. А вместе с теплом явилось освобождение — ледяная субстанция отторгла чужеродное тело, вышвырнула за границу, запирающую подвластные ей области киберпространства, и вновь застыла в неколебимом спокойствии.

Эйно сдернул с висков присоски, бросил их на стол, вытряс из металлического контейнера пару восстанавливающих таблеток и проглотил, не запивая. Очередная неудача уже не вызвала раздражения. Серьезного раздражения. Привыкаю, подумал Нурминен и отправился к умывальнику. Холодная вода на секунду подарила ощущение призрачного удовольствия, но лицо в зеркале все равно выглядело неприятно. Особенно эти уродливые темные мешки под глазами. Нурминен поморщился и помассировал щеки кончиками пальцев. Сорокалетний мужчина по другую сторону стекла повторил его движение.