Скандал в доме, над крышей которого висел на холостом ходу бот:

— О-ех, тумтук ты, тумтук! Что делать, что делать!

— Молчи, баба. Молчи, от греха…

Молодой женский голос, глухой мужской. Энергичный женский, усталый мужской. Раздраженный женский, покорный мужской.

Шаграт выл, не переставая.

И обладатель глухого усталого покорного голоса вылетел из дома.

Он дробно ссыпался ороговелыми босыми пятками с крыльца, в несколько скачков пересек половину двора и с наслаждением пнул животное в округлый мягкий бок, покрытый гладкой блестящей шерстью.

— Заткнись, шкура мелкая! — заорал мужичок, перекрывая обиженный визг удирающего в свою будку шаграта. — И без тебя тошно! Заткнись!

Мужичок громко шмыгнул носом и подумал, что в дом возвращаться ему не хочется. Повитуха привела своими комментариями происходящего в состояние совершенно безысходное. Пойти, что ли, навстречу жрецу? Может, по дороге с ним что случилось, помощь какая нужна? И дочке. Мужичок одиннадцать лет ждал дочку. И Голос ему дочку обещал сколько, и Последнему одних овец выкормил мужичок пять голов…

Во двор, повязывая на ходу голову темным платком, вышла повитуха и окликнула:

— Эй, тумтук! Чего стоишь? Иди к жене, плохо ей.

— Думаю я, — отозвался тумтук.

— Думает он! — передразнила повитуха. — Что же это за думки у тебя, коли жены родной важнее будут?

Мужичок сбивчиво объяснил. Повитуха махнула рукой и посоветовала жестоко:

— Не морочь голову. В дом иди. Не придет жрец, и девочку вашу не принесет. Новую родите.

— А ты — что? Уходишь уже? И платы ждать не будешь?

— Не буду, — покривилась повитуха. — Какая теперь плата? Не вернется жрец. А у меня ведь тоже семья дома некормленая сидит. Пойду.

— Слушай, — сказал мужичок шепотом, подвинувшись губами к повитухиному уху, — а ты, может, знаешь, куда за мостом идти-то надо? Поискать хочу. Ногу он подвернул, наверно, или еще что… И девочка наша с ним, дочка наша.

Повитуха шарахнулась в сторону.

— С ума сошел, кукушник лысый? И думать забудь! Не дай Последний, услышит кто недобрый — жрецы тебя на кусочки мелкие разорвут сей же час! В дом иди, говорю!

— Эх ты… — укорил мужичок и отвернулся.

Прикрывая рот уголком платка, повитуха пошла со двора. Мужичок провожал ее взглядом до тех пор, пока силуэт женщины не слился с темным туманом, затем вновь шмыгнул носом, почесал в затылке и направился к будке шаграта.

— Тихо ты! — сказал он животному, опасливо забившемуся в угол. — Только выть и горазд. Со мной идем, дорогу надо искать. Нюхать будешь, бездельная тварь. Тихо, я сказал.

Отцепив от кольца на будке гремящую цепь, мужичок намотал свободный ее конец на ладонь и вытащил шаграта из убежища. Шаграт вяло сопротивлялся и упирался лапами.

— Нюхай, — строго приказал хозяин животному, — ищи давай… кукушник. Жреца помнишь? Вот и ищи, куда он пошел. А выть не надо. Рано еще выть, понимаешь.

Шаграт для порядку еще немного посопротивлялся, поскреб лапами, но вскоре вытянул вертикально вверх голый свой хвост, ткнулся носом в землю и пошел по двору зигзагами. Нащупав след, тихонько взвизгнул, глянул на хозяина и натянул цепь.

— Вот так! — похвалил мужичок. — Вот так бы и сразу… — И ускорил шаг.

— За ним, Дон! — прошипел Збышек.

— Без сопливых как на коньках! — прошипел Дон, поглаживая джойстики.

Пару раз по дороге к каньону шаграт терял обнаруженную струйку запаха, останавливался и топырил уши, точно прислушиваясь к туману. Брел назад, затем снова — вперед, рычал на неведомое упругим горлом и брал упущенный след. Сонные приречные птицы шептались о своем, в тумане мерцало и гасло, грохотала вода по камням — далеко впереди. Солнце только-только начинало подгорать к вечеру. Эх, сколь периодов прожили без светила, дождались, а тут с доченькой такая беда…

Мужичок облизнул высохшие губы и чертыхнулся. Ему было страшно. Шаграт тянул к подвесному мосту, издавна ставшему для всех жителей деревни той границей, которую пересекать нельзя. Почему — нельзя, никто толком не знал. Боялись жрецов, хотя на памяти деревенских ни один жрец прямо не запрещал ходить через каньон. Но все равно — боялись.

— Хай-хай, гочи-гочи! — запел мужичок сдавленным тонким голосом, отгоняя наплывающую жуть. — Хай-хай… гочи… лей…

Голос сорвался. Шаграт удивленно покосился на хозяина, побежал быстрее. Мало ли что…

Мост раскачивался. Гудели веревки, вибрировали под вспотевшими горячими ладонями. “Хай-хай…” Шаграт шел впереди, широко расставляя лапы и стараясь поглубже вонзать в дерево острые когти.

Добравшись до пролома в настиле, мужичок потерянно посмотрел вниз, выпустил цепь, сел и заплакал. Шаграт свернул хвост и сел рядом, преданно глядя хозяину в лицо.

— Вот и нет у нас дочки, — сказал мужичок, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — А ты, скотина, смотришь…

Шаграт наклонил голову и повесил уши.

— Люди бают, — произнес вдруг мужичок с надеждой, — жрецы летать умеют. Может, и не врут. Может, и правду говорят. А ежели так — что жрецу такая дырка? Перелетел — и всё. Вставай, дальше пойдем.

Хрустя ноющими суставами, человек встал, огляделся, нашел глазами то, что ему было нужно и шагнул. Животное поплелось следом, гремя звеньями цепи по трухлявому настилу моста.

— Сейчас, — приговаривал мужичок, отламывая от дерева, одиноко торчащего на краю пропасти, длинные прочные сучья, — сейчас починим… И дальше пойдем. Жрецы — они такие… Коли он жрец, то и умереть не должен. И дочка моя там… Ты только не убегай никуда, я сейчас тебя держать не могу. Не убежишь — дома сала дам. Нам бы только дочку найти. А убежишь — бить буду. Понимаешь? Молодец, что понимаешь.

Обратно к пролому человек полз на коленках, решив, что таким образом ему будет легче удерживать равновесие.

— Дон, мы что-то делаем или мы ничего не делаем! — сказал Збышек сквозь зубы.

— Опасно, — ответил Дон. — Испугается — сорвется.

У края пролома мужичок улегся на живот и приладил первую ветку. Закрепить ее было нечем, но сук и так держался неплохо. Уложил еще две и переполз на только что сотворенную опору, крепко обнимая одной рукой малость уже полегчавшую охапку.

Ветка за веткой — пролом остался позади. Мужичок сел, утер с лица капли пота и потрогал заскорузлыми пальцами рубаху, разодранную на груди длинными лоскутами. Удивился:

— Вот ведь… порвал — и не заметил. Жена ругаться будет. Пусть ругается…

— Воплоти меня Вечный Разум! — сказал Дон, переводя дух. — Слава богу!

— Дон, веди машину.

Твердая земля под ногами добавила сил и уверенности. И шаграт не сбежал, умница. Хороший шаграт. Хороший. Пойдем, искать будем. Ищи. Ищи, я сказал. Сала дам. Ты чего расселся? Ну-ка, прекрати скулить, зараза, ищи быстрее! Боишься, что ли? Я тоже, может, боюсь. Вставай, гад такой! Искать надо. Ты куда меня тянешь? Нам не туда, в горы нам — тропинку видишь? Жрец по ней ходил, больше некому. Ну и сиди, тварь такая, сам пойду. Домой не возвращайся, бить буду. Понял? Сам пойду. Без тебя. И не надо. Видно только плохо совсем, тропинка крутая. Это ничего, жрец прошел, и я пройду. Что шуршит? Эй, кто там наверху? Ты — человек? Эй, отзовись! Ты дочку мою не видел? Ладно, молчи… Показалось, наверно. Ничего. Я не боюсь. Не боюсь я. Горы как горы. Везде такие. Карниз узкий. А мы к стеночке прижмемся — и осторожненько. Вот так… Вот так… Вот…

— Нужно было его брать, — глухо сказал Дон. — Ах я баран!

— Если сеть, Дон?

— Нет. Ну, блин, пронеси же дядьку!

С вершины с тихим стуком сорвался камешек и покатился вниз, увлекая за собой еще один, потом — еще, стук превратился в грохот, рев лавины взорвал ночные скалы и переполошил уставшее за день зверье. И снова все стало тихо — только разбуженные птицы перекликаются испуганными голосами да шумит бессмертная река.

Мужичок сорвался.

До камней в воде было метров тридцать.

Дон уронил бот кормой вниз вслед упавшему.