Насколько такое прагматичное отношение к сексу характерно для современной молодой Швеции?

Вот что об этом пишет Шарлотт Дэвитт в своей книге «Обычаи и этикет в Швеции»:

«Здесь бытует чрезвычайно либеральное отношение к сексу. К примеру, подростки приводят своих бой– и герлфрендов домой и оставляют их на ночь. Сами тинейджеры считают, что этот новый обычай лучше, чем иметь секс в припаркованных машинах или других случайных и столь же неудобных местах. Родители, правда, сначала испытывали некоторую неловкость от такого откровенного сексуального поведения своих детей. Однако, в конце концов, смирились и теперь часто позволяют им жить у себя дома».

Мне, разумеется, трудно было со стороны определить, типичны ли такие союзы «малолеток». Поэтому я заглянула в социологические таблицы и вот что там увидела.

Ранняя половая жизнь охватывает теперь вдвое больше молодых мужчин, но в четыре раза больше женщин. О причинах этого раннего взросления я скажу позже. А сейчас о том, что так потрясло президента Эйзенхауэра – об открытом эротизме и «бесстыдности» наготы. Объяснение этому феномену я нашла в книге «Швеция и шведы». Этот своеобразный справочник по стране, освещающий разные стороны ее жизни, предназначен для иностранцев. Выпускает его Государственный шведский институт, то есть приведенные ниже слова, которые я взяла из этой книги, можно считать официальным кредо: «Шведы спокойнее, чем другие народы, относятся к наготе человеческого тела и к вопросам секса».

Потому что, как здесь принято считать, секс – это нечто естественное, приятное, никому не мешающее. И потому совершенно нестыдное. Так же как не стыдно человеческое тело. Его, к сожалению, надо прикрывать одеждой – так уж принято в современном цивилизованном мире. Но там, где это только возможно и где нет удивленных посторонних глаз, там швед предпочитает сливаться с природой нагим.

Питер Берлин пытается анализировать этот феномен:

«Это правда, что сексуальная жизнь шведов не так ограничена всевозможными запретами, как в других странах. Может быть, это потому, что свободный, естественный секс – это то единственное, что помогает бороться с его неестественными формами, вроде проституции, инцеста или совращения малолетних». (Тут я в скобках замечу, что сегодня «неестественных форм» еще прибавилось. Недавно Либеральная партия в риксдаге предложила обсудить проект закона о запрете скотоложества. – А. Б.)

Затем автор «Справочника ксенофоба» переходит на свое обычное подтрунивание:

«Шведы считают, что спорт существует для отдыха, а секс для удовольствия. Впрочем, некоторые занимаются сексом как спортом, совмещая таким образом отдых и удовольствие, и тем самым экономят силы и время». (Кстати, по-английски «отдых» и «удовольствие» смешно рифмуются: «л’эже энд пл’эже».)

Кроме того, он раскрывает еще одну особенность шведского секса:

«И мужчины, и женщины весьма деловито относятся к половому акту. Каждый раз он анализируется со всеми мельчайшими деталями: „Как тебе было? Хорошо? Неважно?“ и „Как мы можем улучшить это в следующий раз?“ Для иностранца такой подход не вполне приемлем».

Замечу, что такая откровенная «аналитичность» происходит не только в постели, но и на страницах газет. Не в специальных изданиях типа нашего «СПИД-инфо» и не в желтой прессе, а во вполне респектабельных изданиях можно увидеть заголовки вроде: «Удовлетворяете ли вы свою жену в постели?»; «Как улучшить качество жизни с помощью правильного секса?»; «Требуйте от мужа оргазма!»

На тему секса в их жизни я разговаривала и со студентами. Они не смущались темы, но и не демонстрировали чрезмерной деловитости при ее обсуждении. Все сходились на том, что для первого сексуального свидания совсем не обязательно сильное чувство.

Социология подтверждает эту тенденцию. Большинство шведской молодежи считает, что для начала сексуальной связи достаточно просто симпатии, пусть и неглубокой. Если потом придет любовь, они связь сохранят. Если нет – расстанутся. А что бывает, подумала я, если сильная привязанность сохранится только у одного партнера, а у второго – нет? Но об этом социология умалчивает.

– Узнай, наконец, что такое «шведская семья», – напутствовали меня друзья в Москве перед отъездом. – Шведы-то хорошо об этом знают.

– …Шведская семья? – переспросил Пэр Енеруд. – Я знаю, что шведы высоко ставят семейные ценности и супружескую верность. Это не значит, что двое будут жить всю жизнь вместе и умрут в один день. Измены, конечно, бывают. Но вообще-то общественное мнение осуждает двойную жизнь, обман. Не хочешь больше жить в этом браке – прекращай его. Влюбился в другую женщину – уходи к ней. Но не обманывай.

– Пэр, я вас спрашиваю не об обмане, как раз наоборот – о легализованном союзе нескольких партнеров. Так, во всяком случае, у нас понимают выражение «шведская семья».

– Первый раз слышу, – удивился Пэр.

Такой ответ на свой вопрос я слышала потом много раз. Никто из моих собеседников не только не понимал, о чем речь, но даже никогда не слышал такого словосочетания (как я, например, не подозревала, что за границей «русский салат» – это салат «оливье»).

И все-таки нашелся человек, который вспомнил:

– Да, так, кажется, иностранцы называли то, что у нас было известно как «стокгольмский брак». Было, впрочем, и еще одно словосочетание, более распространенное – «коллектив».

Это говорит 70-летний Магнус Йен, музыкант, сейчас он на пенсии.

– В середине 60-х я снял комнату в квартире, где уже жило несколько человек. И сразу окунулся в атмосферу упоительной свободы. Не нужно было думать о приличной одежде, а по дому и вовсе можно было ходить нагишом. Можно было не работать, жить на пособие, я еще немножко подрабатывал как музыкант. Но самая большая прелесть состояла в том, что можно было спать с тем, с кем хотелось. При обоюдном желании, конечно.

– У меня было три девушки: с одной я встречался в понедельник и вторник, с другой – в среду и в четверг, с третьей – в пятницу и субботу. В свою очередь каждая из них не ограничивала себя в выборе и «изменяла» мне, с кем хотела. Были и более-менее постоянные пары, но они в любой момент могли поменяться партнерами. Кроме того, популярностью пользовался и групповой брак. Дети были как бы общими: за ними ухаживали по очереди. И не очень приветствовалось, когда они слишком привязывались к своим биологическим родителям, a родители – к ним. Эта привязанность считалась проявлением «буржуазности». Особенно осуждалось такое чувство, как ревность. «Эта женщина что, твоя собственность?» – часто можно было услышать, если ты выражал недовольство, что твоя подруга провела ночь с другим. Вот на ревности я и споткнулся. Из всех женщин мне особенно приглянулась Анита. Очень уж много у нас было с ней общего, на многие вещи мы смотрели одинаково, нам нравилась одна и та же музыка. Я вдруг почувствовал, что не хочу спать, жить ни с кем другим. Но она нравилась и моему другу. И однажды она предупредила, что проведет ночь с ним, но потом обязательно вернется. И действительно вернулась. Но я не смог ее простить. Я страдал ужасно. И вдруг сразу понял, что весь этот «коллектив» – ужасная глупость.

Профессор Пэр Монсон тоже помнит то время. Правда, сам он в «коллективе» не жил, но иногда заходил туда к друзьям. Он нарисовал мне более широкую социальную картину и описал политический фон того времени:

– Это был конец 1960-х – начало 1970-х, время бурных студенческих волнений. Молодежь собиралась на манифестации против войны во Вьетнаме: здесь протест был даже более сильным, чем в самих США. Мы бастовали против империализма, против буржуазного порядка. Модно было быть коммунистом: либо сталинистом, либо маоистом, либо троцкистом. Я был коммунистом-троцкистом. И все мы выступали против буржуазности, в том числе против традиционной семьи. Отсюда и «коллектив» – как протест против устоявшихся семейных порядков. Отсюда и мода ходить нагим на глазах у других домочадцев. Между прочим, эта мода пришла из России.