— Ксения, ты… Прошу тебя, не сердись.

— С чего ты взял? — Она подняла брови. — Мы оба свободные люди. До свидания, Улисс.

И вот мы летим. Наш грузовик забит багажом комиссии Стэффорда. В пассажирском салоне витийствует Баумгартен, и продолжают недоступный мне математический разговор Греков и Феликс, и молча лежит в кресле, прикрыв глаза, Том Холидэй. Хотелось бы мне проникнуть в его мысли…

Мои мысли беспорядочны, скачкообразны. Я пытаюсь выстроить их с начала, с нуля — нет, не удаётся. Тревога. Она не только во мне. Она в наклоне головы Робина, сидящего справа. Она в мерцании далёких звёзд. Она в покачивании указателей тяги. В каждом уголке рубки.

Никак не могу додумать до конца какую-то важную мысль.

И вдруг…

Робин поворачивается ко мне, и я вижу, как начинают шевелиться его губы.

— Но если можно сдвинуть время…

Вот оно. Вот оно! Меня осенило.

— Робин! — кричу я. — Ты гений!

— Постой, дай закончить…

— Не надо! — кричу я. — Если прошли импульсы, то и мы можем обогнать время. Мы полетим к звёздам!

Я передаю Робину управление и спускаюсь из рубки в салон.

Первый, кого я вижу, — это Дед. Он лежит в переднем кресле, втянув голову в плечи и вцепившись в подлокотники. Он кажется маленьким, больным, очень старым.

— Вам нехорошо? — спрашиваю я по-русски.

Дед не отвечает, а Греков выглядывает из-за спинки его кресла и посылает мне менто: «Не тревожь его». Я понял и кивнул.

Они там беседуют втроём — Греков, Феликс и Стэффорд. Великий Стэффорд, Стэф Меланезийский. Он осунулся и выглядит усталым. И все же по-прежнему красив и элегантен.

Понимаю, что не должен влезать в их разговор со своей корявой идеей, но ничего не могу с собой поделать. Я прошу извинения и выпаливаю: «Но если прошли импульсы, то и мы…» Ну, и так далее. Стэффорд смотрит на меня удивлённо: мол, что ещё за новости? Греков подпёр кулаком тяжёлый подбородок, молчит.

Феликс, молодец, нисколько не удивлён. Запускает пальцы в свою волосяную крышу.

— Ну что ж…

И начинает говорить о теле, движущемся в пространстве-времени. Длина этого тела — расстояние между одновременными положениями его концов. Но если эту одновременность сдвинуть…

Я почти ничего не понимаю в том, что он говорит дальше, — просто в голове не укладывается. Я напряжённо вслушиваюсь, ожидая ответа на вопрос: можно, основываясь на этом принципе, лететь сквозь время к звёздам?

И Феликс вдруг умолкает на полуслове. Я отчётливо слышу его решительное менто: «Можно».

По двум белым лестницам факультета этнолингвистики стекали два человеческих потока. Вон бегут вприпрыжку курчавые губастые папуасы. Рослые парни скандинавского типа с желтолицыми смеющимися кореянками или, может, аннамитками. Четверо пигмеев идут не спеша, на ходу листают книги и переговариваются голосами, похожими на птичьи. Пёстрые одежды, весёлый гам, интерлинг вперемежку с неведомыми мне языками.

И, наконец, — Андра. Новая причёска — волосы черным ореолом вокруг головы. Переливающийся красным и лиловым спортивный костюм, лыжные мокасины. Слева и справа — почётный эскорт в лице двух юных гуманитариев, увешанных портативными лингофонами.

До меня донёсся обрывок разговора:

— В этой позиции прямой взрыв утрачивается и переходит в сложный латеральный звук.

— Ты ошибаешься: не латеральный, а фаукальный…

Мне было жаль прерывать этот необыкновенно интересный разговор, но все же я окликнул Андру. Её тонкие брови взлетели, она выбралась из потока и, улыбаясь, направилась ко мне:

— Улисс! Почему не предупредил, что прилетишь? Или потерял номер видео?

— Не хотел отвлекать тебя от учёных занятий. А ты ещё выросла.

— Не говори глупости! Это Улисс, — сказала она своему эскорту, — познакомьтесь. Улисс Дружинин.

— Позволь, — сказал гуманитарий, что постарше. — Не ты ли выступал недавно в Совете перспективного планирования?

— Он, он, — подтвердила Андра. — Я сама не слушала, но мне, конечно, доложили…

Она слегка порозовела. «Конечно, доложили» — эти слова как бы намекали, что мои дела имеют прямое отношение к ней, Андре.

— Я был дьявольски красноречив, правда? — сказал я.

Она засмеялась:

— Ещё бы! При твоих голосовых данных…

— Мне понравилось твоё выступление, — серьёзно сказал гуманитарий. — Я не совсем понял смысл открытия Феликса Эрдмана…

«Не совсем»! Солидный малый, подумал я, стесняется сказать, что совсем не понял.

— … но в том, что ты говорил, была логика, продолжал гуманитарий на прекрасно модулированном интерлинге. Если появилась возможность полёта вне времени — кажется, так ты формулировал? — то, очевидно, надо её использовать. Одно неясно: для чего нужно лететь за пределы Системы? Ведь доказана нецелесообразность таких полётов, не так ли?

Ох… Я подумал, что, если бы вдруг эта самая нецелесообразность материализовалась и стала видимой, я бы полез на неё, как… ну, как Дон-Кихот на ветряную мельницу.

— А ты чем занимаешься? — спросил я.

В моих негибких модуляциях было, наверное, нечто угрожающее, и Андра поспешила вмешаться в разговор, Она сказала:

— Эугеньюш — надежда этнолингвистики. Он знает тридцать три языка, и у него уже есть работы по машинному переводу на интерлинг.

— Перестань, — сказал Эугеньюш, поморщившись.

— Знаешь, что он предложил? — не унималась Андра. — Он предложил заранее написать все книги, какие могут быть написаны в будущем. Ведь электронное устройство может исчерпать все возможные логические комбинации слов и знаков.

— Позволь, — сказал я. — Но это старинная идея, которую…

— Ну и что? Идея была высказана в прошлом веке, а осуществил её Эугеньюш. Знаешь, что он сделал? Запрограммировал для машины полный вебстеровский «Словарь Шекспира», задал ей соответствующие алгоритмы и историческую кодировку…

— …и получилась прескверная одноактная пьеса, — перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) — Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс — это родительское имя?

— Нет, собственное, — сказал я. — А что, не нравится?

Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.

— Мне нравится, — заявил он и вдумчиво разъяснил: — Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.

Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из «Одиссеи», который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись — мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.

— Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, — уточнил гуманитарий, — но Улисс был первым, о котором мы это знаем.

Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.

— Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? — спросил я, беря Андру под руку.

Она засмеялась:

— Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?

— Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.

— Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.

Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.

— А что? — сказал я. — Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я — человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?

Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.