— Чего же ты добился на Совете? — спросила она.

— Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что — голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу — куда там! Только по видеофону удалось поговорить.

— Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.

— Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.

— Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?

— И ещё буду выступать, — сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. — И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.

— Ты можешь говорить серьёзно?

— Серьёзнее никогда не говорил. Чем больше мы будем долбить на Совете, тем лучше. Шутка ли — расшатать такую доктрину.

— И ты убеждён, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?

— Не знаю. Говорю же — пока голая идея.

Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в снежных переплётах деревьев, но не увидел.

— Ты знаешь конструктора Борга? — спросил я, держа Андру под руку.

— Знаю, я голосовала за него.

— Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни ещё не слышал такого бредового выступления. Весёлый дядя. Зачем ты за него голосовала?

— Улисс, так ты… ты хочешь лететь за пределы Системы?

— Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.

— На Сапиену?

— На Сапиену. Для начала.

— И можно будет вернуться обратно не сотни лет спустя, а…

— Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.

— Опять начинаешь дразнить? — Она выдернула свою руку из моей. — Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.

— Конечно. Мне не даёт покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.

Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Гумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра. Перед нами был пологий спуск, изрезанный лыжнями, и ярко-красные домики лыжной базы.

— Где твой жилой корпус? — спросил я.

— Я живу не в корпусе. Мама не захотела остаться одна… и приехала сюда со мной.

— Почему ты говоришь — одна? Ведь прилетел твой отец. В сентябре я сам привёз его с Луны.

— Знаю. — Голос у Андры потускнел. — Отец уехал в Индию. Там сейчас большая работа, расчистка джунглей.

Я понял, что ей не хочется говорить о семейных делах. Однако не сидится Тому Холидэю на месте…

— Давай побежим на лыжах, — предложил я. — Давно не бегал. Провожу тебя домой.

Мы спустились по скрипучему плотному снегу к базе и стали выбирать лыжи. На открытой веранде кафе сидела за столиками, ела и пила шумная компания.

— Эй, Улисс!

От компании отделился Костя Сенаторов, старый друг, и, раскинув руки, направился ко мне. Лицо у него было красное, весёлое и какое-то шалое.

— Тысячу лет! — закричал он, сжав меня и хлопая по спине. — Ну, как ты — летаешь? Видел, видел тебя на экране. Правильно, так им и надо! Зажирели!

— Что у тебя, Костя?

— Все хорошо, замечательно! На лыжах хотите? Вон ту мазь возьми, вон, зелёная банка. Потрясающая мазь, лыжи сами идут, мягко!

— Познакомься с Андрой, — сказал я.

— Мы знакомы, — сказала Андра. — Костя у нас инструктор по спорту.

— Все, все кончено! — закричал Костя. — Ухожу от вас, хватит. Тут недалеко Агромарина, подводная плантация этих… тьфу, забыл, водоросли какие-то лечебные. Да ты знаешь, Улисс, мы, ещё когда учились, туда под парусом ходили.

— Помню, — сказал я.

— Ну, так им нужны водители батискафов. А что? Замечательная работа, а? Нет, ты скажи!

— Отличная работа. Послушай, бесстрашный водитель, почему никогда не вызовешь по видеофону? Номер забыл?

— А ты? — сказал Костя, перейдя с крика на нормальный голос. — Робин однажды вызвал, поговорили, а от тебя не дождёшься.

Мы простились, обещав вызывать друг друга.

Мазь действительно оказалась превосходной. Лыжи скользили хорошо, мягко. Андра неслась впереди, я шёл широким шагом не по её лыжне, а сбоку. На душе был горький осадок от разговора с Костей, но потом прошло. Остался только посвист встречного ветра, и шуршание лыж, и счастье быстрого движения — движения, рождённого силой собственных мышц, а не тягой двигателя, да, черт побери, нехитрое, но редкое в наш век счастье.

Наискосок вверх по склону. Петлями меж сосновых стволов. В снежном дыму — вниз, к дороге. Хорошо!

Широким полукругом мы обошли сине-белый корпус Веды, аллеями парка вылетели к посёлку. Голые сады, расчищенные красноватые дорожки, домики из дерева и цветного пластика — и откуда-то дальние звуки органного концерта.

Андра теперь шла медленно, я поравнялся с ней.

— Устала, русалочка?

Не ответила. Свернула в сад, воткнула палки в снег, сбросила лыжи.

— Вот наш дом. — И после некоторого колебания: — Зайдёшь, Улисс? Попьём кофе.

Из кресла, что стояло перед экраном визора, поднялась маленькая черноволосая женщина. Я немного растерялся от её пронзительного взгляда.

— Мама, ты помнишь его? Это Улисс.

Ронга почти не изменилась с тех пор, как я видел её последний раз, — в корабле, уходящем с Венеры. Только волосы не выпущены крылом на лоб, а гладко стянуты назад. И, кажется, светлее стало меднокожее лицо. Очень выразительное, очень нестандартное лицо — и очень неприветливое.

— Да, Улисс, — сказала она, резко фиксируя звук "с". — Помню.

— Как поживаешь, старшая? — спросил я стеснённо.

— Хорошо.

Покачивалась на экране чёрная спина органиста, серебристо мерцали трубы органа, плыла медленная могучая мелодия. Кажется, Гендель, подумал я.

Андра сказала:

— Садись, Улисс. Сейчас сварю кофе.

И выбежала из гостиной. Я сел, потрогал фигурку акробата, вырезанную из тёмного дерева. Тут было ещё множество фигурок на полочках в стенных нишах, на крышке магнитолы, на книжном стеллаже. Ну да, вспомнил я, Ронга художница, резчик по дереву. Старинное искусство, которое она, возможно, унаследовала от далёких предков — перуанских индейцев.

Было в движениях Ронги, в её быстрой походке что-то беспокойное, и, как обычно, чужое беспокойство немедленно передалось мне. Снова нахлынуло то тревожное, жгучее, что я старался не подпускать к себе.

Ронга ходила по гостиной, что-то поправляла, переставляла. Мне захотелось поскорее уйти.

— Твои родители остались на Венере? — сказала она, когда молчание стало нестерпимым.

— Да.

— Виделся с ними после… с тех пор как мы улетели оттуда?

— Нет.

На этом наш содержательный разговор прекратился. Я тупо смотрел на спину органиста и чувствовал себя так, будто меня скрутили по рукам и ногам. Не понимаю, почему присутствие этой женщины действовало на меня сковывающе.

К счастью, вернулась Андра. В руках у неё был поднос с кофейником и чашками.

Мы сидели втроём за столом, пили кофе, и Андра принялась рассказывать о предстоящей этнолингвистической экспедиции в Конго. Её возглавит Нгау, пигмей, оригинальнейший учёный — ну как это ты не слышал? А может быть, и сам Стэффорд поедет. Отсталость пигмеев сильно сказывается на развитии Центральной Африки, там предстоит огромная работа — вроде той, что Стэф проделал в своё время в Меланезии. Она, Андра, тоже, может быть, поедет…

— Никогда, — сказала Ронга.

— Ну, мы ещё поговорим, мама. — Голос у Андры сделался тусклым.

— И говорить не стану. Хватит с меня вечных скитаний!

Она меня раздражала, эта маленькая женщина с резкими и прекрасными чертами лица. И в то же время внушала робость. Мне ещё больше захотелось уйти. Мелкими глотками я пил горячий душистый кофе и обдумывал, как бы выпутаться из неловкого положения.