Вот так поворот! Просьба-то просьба, да совсем не та оказалась просьба!

— Я не понял связи с вашим замыслом. А гарнитур на самом деле может выйти оригинальным! Гарнитур-а́тлас, и на каждом кресле страна.

— Да-да! А связь прямая: я вам сейчас так рассказываю — почти уверенно, а на самом деле я не могу, не решаюсь взяться. Сам себя расхолаживаю, сам над собой смеюсь. Мне нужна вера в себя. Напишите мой портрет! Чтобы я решился, поверил себе! Всю жизнь такое мое мучение: а смогу ли? Куда мне! Другие получше меня не могут… Я вам, как на исповеди.

— И вы думаете, портрет…

— Да! Я как только услышал… Это же у меня тоже болезнь!

— А что если вам взять да начать работать? Резать то, что задумали? Начнет получаться, появится уверенность.

— Нет! Я уже пробовал. Нет, не могу. Не работа, а самоедство. Я вас очень прошу: для меня жизнь решается! Я понимаю, это большой труд. Я заплачу.

Ну вот — за один день вторая просьба. Начинается. И отказать Паничу еще труднее: не от камней в почках просит лечить. Но что делать, если завтра будет двадцать просьб?

— Прежде всего у меня к вам тоже просьба: никому больше обо всем этом не рассказывайте — о том, будто бы я могу… Ну, словом, обо всем этом. А по поводу вашего портрета — я постараюсь, но через некоторое время. Я сейчас уже работаю, да еще вперед обещал. А два сразу писать не могу. Так что только если вы согласитесь подождать.

— Ну конечно! Я понимаю!

— Тогда вы оставьте ваши координаты, и я вам сообщу сам.

От одного обещания человек тут же начал меняться: в мерцающем бледно-зеленом облике появились бодрые желтые проблески.

Заглянула Алла, переодетая, сияющая — так на нее действуют гости:

— Мужчины, вы готовы? Сейчас будем есть!

Еще четыре изнурительных и счастливых дня — и портрет Аллы был закончен. Алла его мечты сияла на холсте. Вытерпел. Преодолел. А кровь в руке колола мельчайшими пузырьками, да все заметнее слабость: Андрей нагнулся за выроненной кистью — и вдруг не смог удержать ее, пальцы разжались сами по себе, без приказа мозга, и кисть выпала, оставив на полу метку чистым красным краплаком. Снова нагнулся, попытался схватить — пальцы не сходились на тонкой ручке кисти. Пришлось поднимать левой рукой. Но и эта странность в первый момент показалась приятной: значит, выложился в работе до конца!

Только когда и ложку не смог удержать, немного испугался. Но и тут успокоил себя: пройдет, через день или два пройдет.

Алла ничего не заметила, потому что перед тем как взяться за ложку, он снес вниз только что законченный еще не просохший портрет и поставил прямо в кухне напротив окна. Так же левой рукой и снес.

Алла долго смотрела молча.

Потом сказала:

— Вот значит какая.

И снова смотрела.

Потом зашептала:

— Андрофей, ты… Ты и сам не представляешь… Это!.. Такого еще не было — никогда ни у кого!

Но когда шептала, смотрела не на Андрея, а на портрет. Так же когда-то не в силах был Нарцисс оторвать взгляд от своего отражения.

Андрей впервые видел действие своего портрета. Вот значит как: увидеть то, что в тебе заложено, — и устремиться к самому себе: вверх и вверх, как на Эверест в одиночку.

Алла смотрела. И на второй день. И на третий. С трудом отрывалась для повседневных дел — и спешила опять к портрету.

Потом попробовала бунтовать:

— Но я же не хочу! Это нечестно! Я не просила! Гипнотизирует, как удав, а я сижу и смотрю, как дура. Что я, приклеенная?! Это называется насилием!

Она сняла портрет со стены над кроватью, куда раньше сама и водрузила даже без помощи Андрея, поставила в шкаф — и весь день слонялась вокруг шкафа, приоткрывала дверцу, рылась без надобности в платьях. Потом, не выдержав, сама же вернула портрет на стену, на уже ставшее законным место.

— Он оказался сильнее. Но все равно нечестно! Хочешь удобную жену? Влюбленную рабыню?

Андрей и гордился могуществом портрета, и удивлялся, и даже пугался иногда. Но больше все-таки гордился. Может! Андрей Державин все может! Вот только правой рукой так и не удерживал даже ложки. И все покалывали пузырьки. Поэтому в мастерскую к себе он не поднимался: незачем.

И вдруг пришла испуганная Алла — она только что вышла за продуктами, но сразу же вернулась:

— Слушай, Андрофей, там толпа — человек сорок. Звонят, стучат. Говорят, сегодня должна быть запись на портретную очередь. Уже сами списки составляют. Хорошо что не знают квартиры!

— Значит, завтра будет четыреста.

Выручил Витька Зимин: разрешил пока пожить в его мастерской. Бегство совершилось под покровом ночи. Андрей нес в левой руке чемодан, Алла — двумя руками — свой портрет, тщательно завернутый. Внизу на подоконнике дремал дежурный из очереди со списком — так и продремал. Впрочем, он же не знал Андрея в лицо — к счастью.

Почему-то на канале были выключены фонари. Сквозь облака пробивалась луна. Все вокруг было, как тревожная декорация.

Странно, но Алла не замечала, что он уже неделю ест левой рукой. Наверное потому, что все силы и внимание уходили на общение с портретом. Она подолгу сидела перед ним, потом в явной досаде вскакивала, уходила. И уже начала меняться внешне. А еще: после долгого перерыва ушла из дома с этюдником.

При мастерской была кухня, так что устроились вполне сносно. Витька заходил редко: говорил, что сейчас не работается, что то и дело болеют его «говнюшечки» — не до того. Больше всего Андрею не хватало своих работ, глядящих на него со стен: без них он чувствовал себя уязвимым, как моллюск, с которого содрали раковину. А еще: хотелось почему-то полежать в прохладной ванне, но ванны при мастерской не было. Можно было пойти к Витьке — его дом в том же квартале, — но там шумное его семейство сразу заметило бы, что правая рука Андрея ни на что не годна, а он стыдился этого, как позорной болезни.

Когда прошло дней десять, а рука так и осталась расслабленной, Андрей решился пойти к врачу. Как все члены Союза художников, он был прикреплен к Максимилиановской поликлинике. Правда, оказалось, что нужно заранее брать номерки — чуть ли не за месяц вперед! — но он упросил девушку в регистратуре, объяснил, что для него правая рука — все равно что крыло для самолета, и она устроила его без номерка к невропатологу.

Невропатологом оказался очень бойкий старичок.

— Так-так-так, ну-ка, обе кисти рядом! Сами-то видите?

И Андрей увидел сам — непонятно, как не заметил раньше! — что правая кисть гораздо худее левой: ясно, как на анатомическом препарате, обрисовываются кости, а между ними провалы.

— Да, атрофийка у вас, молодой человек. Не обижайтесь, но симптом этот называется «обезьяньей лапой». И когда первый раз заметили слабость?.. Да, прогрессивочка у вас. Ну что ж, произведем, конечно, с вами соответствующие анализы, но я-то врач еще ископаемый, вроде мамонта, сохранился с доанализовой эры, я привык глазам своим верить и молоточку. Боюсь, что у вас боковой склероз.

— Склероз? Но у меня, доктор, память хорошая.

— Ай, все сейчас словами кидаются, которых не понимают: «Склероз, склероз!» Это обывательские разговоры. А я говорю серьезно, по-медицински, есть такая нозологическая единица: боковой амиелотрофический склероз. К памяти никакого отношения не имеет. Вот так. Боюсь, что так.

— Ну и что же?

— То, что вы человек мужественный, по-моему, а значит, должны знать о себе правду. «Ну и что же?» — он спрашивает! То, что настоящего излечения не ждите. А тем более так быстро у меня прогрессирует. У вас то есть! Видите, даже заговариваюсь с вами.

— Но, доктор, для меня правая рука…

— Это не довод, к сожалению. И вообще, вам сейчас не о работе думать. Полный отдых, курорт какой-нибудь радоновый — все-таки можно задержать.

— Только задержать? А сделать ничего нельзя?

— В нашем деле все бывает. Даже от бешенства описано самоизлечение, а уж на что считалось фатальным. Но — сами понимаете: чудеса бывают, но всерьез рассчитывать на них рискованно. Пытайтесь, все пробуйте! Теперь вон ходят слухи, что какой-то ваш коллега напишет портрет — и пациент полностью излечен сразу от всех болезней. Если верно хоть на один процент…