— Значит, вы советуете к нему?

— Хуже не будет. А как психотерапия — очень даже.

— Беда в том, что я и есть этот самый коллега. И началась после этих портретов.

— А-а… Так они, значит, существуют?.. Хм… Знаете, печально звучит, но в этом какая-то справедливость: в мире ничего не делается даром, закон сохранения. Сколько здоровья прибыло в них, столько убыло в вас… Прекратите, может быть, все постепенно и вернется — раз такая необычайная этиология. Если вы способны излучать свое здоровье, может быть, возможен для вас и обратный процесс: высасывать здоровье из окружающих? А? Понемножку, потихоньку! Да я уже сказал: полный отдых, курорт.

— Понятно… Ну спасибо, доктор.

— Так обождите, мы все-таки анализы сделаем для полноты обследования. Вот вам направления. И прошу ко мне в любое время. Без всяких этих бумажек.

Андрей прекрасно видел, что заинтересовал доктора как необычный случай, но это совсем не показалось обидным. Потому что этот доктор — хороший человек, и воздух вокруг него золотится.

Но этот хороший человек сказал между делом страшные слова, которыми захлопнул всякую надежду на выздоровление: «Возможен для вас и обратный процесс: высасывать здоровье из окружающих. Понемножку, потихоньку…» Жутко! И противно! Сделаться ласковым вампиром. Потому всякое улучшение — хоть временное — стало невозможным и постыдным. Ведь если он почувствует себя лучше, — сразу подозрение: «Насосался! У кого?» С сыном нельзя будет повидаться, от жены нужно бежать — при малейшем приливе сил.

Андрей сцепил руки и попробовал сжать правой кистью левую — нет, слабость прежняя…

Витькина мастерская была на Охте, Андрей не привык жить так далеко от центра, и раз уж выбрался сюда, решил зайти по соседству в Лавку Союза: там давали по списку голландские кисти. Зачем ему теперь? И все-таки пошел.

По дороге он думал, как сказать обо всем Алле. О том, что он теперь инвалид. Но что, к счастью, инвалидность его протянется недолго. Да-да, к счастью, Андрей не лицемерил перед собой: в существовании без возможности работать он не видел ни малейшего смысла. Совершенно искренне.

В застывшей Мойке отражалась осень. Вдруг захотелось спуститься к воде, бесшумно осторожно соскользнуть, чтобы не нарушить отражение, и поплыть в холодной, сонной сентябрьской воде. Собственная странная болезнь представилась в виде раскаленного очажка в спинном мозгу, где-то под самым затылком — и если остудить очажок в холодной ванне, то наступит исцеление. Без вампирства. Не у людей взять здоровье — у природы.

И все же купаться в Мойке Андрей не стал: понимал, что надежда на холод реки — жалкая иллюзия. Только бы зевак потешил. Вместо этого он вошел через черный ход в Союз. Перед дверью Лавки, как обычно, дежурили робкого вида молодые люди. Один, маленький, сутулый, да еще совершенно беловолосый — альбинос, остановил Андрея:

— Вы член Союза? Купите красок. Вот, по списку, если можно.

Андрей всегда стеснялся такого рода привилегий и потому, если мог, выполнял просьбы вроде этой, хотя и не всегда ему бывали симпатичны просители: попадались наглые, играющие в непризнанных гениев. Ну а маленький альбинос ему сразу понравился: в нем и внутренний свет был такой же — белый и неяркий.

— А кисти тебе нужны? Голландские.

— Конечно! Но разве вам самому… Там же список…

— Ладно, стой тут.

В низком и тесном помещении Лавки, к тому же заставленном рулонами холста, томилась небольшая очередь. Почти все лица незнакомые — и это обрадовало Андрея: не хотелось сейчас ни с кем говорить, обсуждать, свои успехи. (Зачем же поперся в Лавку, если боишься встретить знакомых?! Вот она, логика человеческая…) Но маячил впереди Миша Казаченок — тот самый, у которого год назад сгорела мастерская со всеми работами. Но Миша отнюдь не впал в депрессию, наоборот, выглядел вполне довольным собой и даже чрезмерно преуспевающим: одет он был весь в замшу — от туфель до шляпы — и походил на индейца из образцового выставочного вигвама. Андрей понадеялся было, что замшевый Казаченок, целиком занятый собой — Миша все время косил в стоящее у стены большое зеркало, явно увлеченный своим видом, — его не заметит, и сам уставился в пол как бы в задумчивости. Но ничего из этой детской хитрости не получилось.

— Андрюха! Привет знаменитости! Зазнался, своих не узнаешь? А о тебе только и говорят — как ты процветаешь. На осеннюю выставляешь что-нибудь?

— Нет, как-то не получилось.

— Еще бы, зачем тебе! Снисходить до нас, грешных. Тебе теперь светит не меньше персональной в Манеже. Многие завидуют, а я рад! Я всегда говорил: Андрюха Державин еще всех нас обскачет!

Когда была произнесена его фамилия, почти все из очереди стали оглядываться на Андрея.

— Ладно обо мне, ты-то как?

— Ничего, жить можно. Заказ схватил от Балтийского пароходства. Вот видишь, что значит связаться с мореходами: достанут чего ни взбредет. Во, всё на мне! А уж Люська и вовсе ошалела. Если тебе что нужно…

— Да вроде ничего.

— Конечно, зачем тебе. Ты теперь сам чего хочешь достанешь!

К счастью, подошла очередь Казаченка. А с полными руками он потом уже не стал долго задерживаться, сказал только:

— Ну, давай так и дальше! И плюй на всех завистников! Да звони: и если что, и так. Посидели бы.

— Ага, позвоню, — соврал Андрей.

А когда стала подходить его очередь, стал готовиться заранее: достал левой рукой кошелек, положил на прилавок, той же левой рукой расстегнул. Потом достал членский билет, положил рядом с кошельком — царившая в Лавке Агнесса Петровна удостаивала помнить в лицо только самых маститых.

— Державин?! Да зачем вы с этим! Неужели я вас не знаю!

Да, вот оно — признание. Всего три месяца назад уже в Лавке обнаружил, что забыл билет, и ушел ни с чем.

Потом в том же порядке укладывал кошелек и билет, собирал покупки, боясь, что сзади закричат: «Скорей, люди же ждут!» Но не закричали:

— Плечо вот потянул, — сказал Андрей, извиняясь, и для убедительности поморщился, как от боли, причем довольно неумело.

Агнесса Петровна бросилась помогать ему захватить одной рукой свертки.

За дверью слонялся маленький альбинос. Видно, он не очень верил своему счастью, потому при появлении Андрея страшно обрадовался.

— Ну на, держи.

— Ой, такое спасибо! А я уж троих просил. Настоящий колонок, да?

Андрею было неловко слушать: он-то знал, что вовсе не от великодушия уступил мальчишке голландские кисти — смирился с болезнью, сдался, вот что это значило.

Подошел еще один молодой человек — этот поражал угреватостью лица и тем, что левое веко было полуопущено, отчего один глаз казался гораздо больше другого. Впрочем, лицо его, как вуалью, прикрывала серая муть.

— Ты Гарун-аль-Рашид, да?

— Разве мы хорошо знакомы?

— Э-э, все люди — братья. У каждого одна голова и две руки. Я со всеми на «ты». Ты скажи, когда в другой раз придешь: нарочно припрусь, авось облагодетельствуешь.

— Не знаю. Уезжаю далеко.

— Небось командировка на БАМ. Изображать молодых строителей.

Андрей слишком хорошо знал, куда он отправляется. Но вдруг почувствовал, что было бы сейчас трусостью откреститься от БАМа!

— Точно. Я люблю энтузиастов. Сам такой. У энтузиастов лица интересные. Не зря же столько веков все великие писали святых — те же энтузиасты по тому времени.

— Ишь ты, — пробормотал угреватый, — диалектик. Значит, я без благодетеля остался, сиротина.

Маленький альбинос, слушая разговор, прижимал к себе только что обретенные сокровища, точно боялся, что угреватый нахал отберет их.

Андрей вышел через главный вестибюль на улицу Герцена. Там сразу подошел двадцать второй автобус — удобно, до самой Охты без пересадок. Маленький альбинос вышел за ним и сел в тот же автобус. Приблизиться он не решался и только смотрел издали собачьим взглядом.

Но Андрей скоро о нем забыл. Он думал, что же все-таки сказать Алле.

Дома Аллы не оказалось. То есть в мастерской Витьки Зимина, теперешнем их пристанище. Андрей обрадовался, что он один, и решил попробовать работать левой рукой: а что делать, если надежды на оживление правой не остается? Не пребывать же в полном безделье. Да и только работа давала гарантию, что он будет продолжать излучать. Самое страшное сейчас — расслабиться и начать высасывать из близких! А писать левой рукой — дело реальное. Есть ленинградский живописец — Стерхов Афанасий Григорьевич, хороший мужик, хотя и нервный после контузии. Ему на войне оторвало руку бронебойным. И он научился работать левой. Значит, сможет и Андрей.