— Знакомьтесь: Владимир Иванович Берснев, москвичевладелец и мой друг, — Алла, моя почти взрослая дочь.

Алле показалось, что при слове «дочь» Берснев посмотрел с любопытством и сочувствием.

— Уж и завернет всегда ваш папаша: «москвичевладелец»! Очень рад.

Алла протянула москвичевладельцу руку и улыбнулась почти снисходительно; с подчиненными отца у нее так получалось само собой.

— Ну, вперед без страха, но с сомненьем! — сказал отец.

Тронулись. Берснев ехал со скоростью грузовика — берегся. И поговорить при нем нельзя было ни о чем по-настоящему, уж лучше бы казенная машина. До самого поворота к аэропорту все молчали. Первым не выдержал Берснев, поинтересовался почтительно:

— А вы, Алла Сергеевна, что, учитесь еще?

— Учусь. Как раз школу кончаю.

— А дальше куда?

Смешно, что первым об этом спросил москвичевладелец.

— В педагогический поступать буду.

— Дело хорошее, особенно если зарплату прибавят. У меня сын в университете на истфаке, так больше всего боится, что учителем пошлют.

Сколько себя Алла помнила, еще со времен Доктора Айболита и сказок Гауфа, она мечтала путешествовать; любила смотреть в кино слонов и крокодилов — такая смешная! — больше, чем Жана Маре и Марчелло Мастроянни. И сейчас, сидя рядом с отцом в машине, так легко было забыть, что все это через два-три часа кончится, и думать, что впереди Москва, Неаполь, Бомбей…

У входа в парк Берснев лихо осадил. Отец вышел, подал Алле руку. Москвичевладелец полез в мотор.

— Идемте гулять, Владимир Иванович, бросьте копаться!

— Нет, идите вдвоем, Сергей Николаевич, мне смазку посмотреть надо. В ресторане давайте встретимся.

— Давайте встретимся… Вот потому я машину и не держу: неизвестно, кто на ком ездит.

Алла была благодарна Берсневу за тактичность.

Они пошли вдоль дворца. Алла старалась смотреть поверх буднично одетых людей, чтобы казалось, будто они набрели на забытые дворцы погибшей цивилизации.

— Ты действительно собираешься в педагогический?

— Да.

— На какое отделение?

— На иностранные языки. Это даст нейтральную специальность, так что можно будет и переводчицей устроиться. А на других факультетах уж точно от школы не отвертишься.

— Еще поступаешь, а уже рассчитываешь, как от школы отвертеться. Я от тебя раньше никогда про педагогику не слышал.

— Надо же поступать. Техника меня не интересует.

— Если не поступишь?

— Пойду секретарем-машинисткой. Нас же теперь со специальностью выпускают: сто восемьдесят знаков в минуту.

— Очень безрадостно все это звучит. Точно тебя насильно замуж выдают.

— Нет, если поступлю, будет неплохо.

— Ну а о чем ты мечтаешь? По-настоящему мечтаешь, без примерок на реальность и нереальность? Актрисой? Летчицей? Чемпионкой?

Алла никому никогда этого не говорила. Бессмысленно говорить о ночных мечтах, почти снах. Тем более — могут засмеять. Отец засмеет? Если он засмеет!..

— По-настоящему?.. Кинооператором. Только документальным обязательно. Знаешь, как Згуриди, Кармен, Ивенс. Но женщины операторами не бывают.

— Наверняка есть хоть одна. Но так сразу действительно не вспоминается. А если и нет? Была же когда-то первая трактористка! Где этому учат?

— Этому учат только в Москве, во ВГИКе.

— Вот видишь, ты уже разузнала. Туда для приема какие-нибудь особенные условия?

— Не знаю точно. Нужно свои работы представить. Конкурс очень страшный.

— Ясно: Москва — ВГИК — конкурс.

Алле вдруг показалось, что все у нее сбудется! Она знала точно, что это невозможно, но сбудется, если отец захочет. Ведь он единственный волшебник, которого она знала.

— Слушай, Чертик, внимательно: это не утопия. Ты соберешь свои лучшие снимки, они у тебя стоящие, это я тебе не как родственник говорю, пересмотришь негативы, что-то заново отпечатаешь и после экзаменов сразу приедешь к нам. Можно будет даже устроить тебя печатать к нам в кинофотолабораторию. Там классное оборудование, да и люди опытные, посоветуют. Потом ты подаешь работы, держишь экзамены или что там полагается, а дальше два варианта: либо ты сразу поступаешь, тут все ясно, либо ты с первого раза не проходишь, тогда будешь в той же лаборатории работать, это тебе много даст профессионально, и во второй попытке шансы повысятся. Кстати, и с кинотехникой у нас поработаешь. Жить будешь у нас в отдельной комнате. Между прочим, у меня хороший приятель на документальной студии, меч-рыбу вместе из Карибского моря тянули. По-моему, идеальный вариант.

Неужели на самом деле?

— Не верится, но у меня такое чувство, что смогу! У меня выходит, правда? Помнишь, как я ледоход сняла?.. А вдруг там такие зубры поступать приходят, что меня засмеют с моими снимочками…

— Я сначала тебе дома сам конкурс устрою. Такой конкурс, что тамошний тебе школьным жюри покажется… Не робей, Чертик, знаменитостью станешь. Потом знакомые не поверят, что ты моя дочь, скажут — однофамилица. Только ты, пожалуй, фамилию-то сменишь, это быстро делается.

— Мне сейчас надо будет портреты поснимать. А то все пейзаж, пейзаж. Есть у меня один: мама со слезинкой… Ой, а мама?

— Что — мама?

— Как же она останется? Я же не могу ее бросить.

Вот и все…

— Что ж делать, Чертик, раз такой институт только в Москве. Ну а если бы вы в деревне жили, ты бы совсем никуда не поступала?

Алла молчала. Она не пыталась придумывать никаких доводов. Она просто видела, как мама сидит за столом и даже не плачет.

— Решайся, Чертик! Нельзя же всю жизнь себе ломать.

Алла заплакала. Слезы делали ее совсем некрасивой, она знала это и плакала еще сильнее. Отец обнял ее за плечи и усадил на скамейку.

— Почему ты не хочешь?

— Как я… скажу?

— Так и скажешь. Все равно не сейчас, так позже вам расставаться: кончишь педагогический и ушлют тебя в Псковскую область; или за лейтенанта выйдешь, он тебя на Камчатку увезет. А так хоть с пользой расстанешься.

— Как ты не понимаешь! Это совсем другое! Это значит, я ее бросаю. Она не выдержит одна!

— Неужели она сама не хочет тебе счастья?

— Она только этого и хочет!

Если бы мать стала удерживать и упрашивать! Тогда было бы легче, тогда можно бросить в лицо: «Ты не хочешь моего счастья!» Кричать, топать ногами… Но Алла слишком знала мать: она будет плакать по ночам, а днем покупать  д е л и к а т е с ы. Самое трудное — бить лежачего.

— Чертик, ты же сама мечтаешь!

— Не надо меня уговаривать! Я в сто раз больше тебя хочу!!

— До слез, довел, — послышался пьяный голос. — Небось жениться девчонке обещал, а теперь в кусты? Дело мужское. А она сама виновата: не допускай себя.

Должно быть, отец сделал угрожающее движение, потому что пьяный забормотал извинительно и исчез.

— Ты уже взрослая, должна сама решать.

— Все решено! Все что хочешь решено! Решить легче всего! Не могу я к ней подойти и сказать: оставайся одна… Нельзя ее второй раз бросать! Пусть это глупо, но не могу! Я ее, может, ненавидеть за это буду, но не могу!

— Что за жизнь получится, если ты станешь молчать и тихо ненавидеть. Хочешь, я пойду и сам ей скажу? Я ее уговорю.

За что она такая раздвоенная?! Кто просил мать  в с е м  ж е р т в о в а т ь  ради нее?! Разве Алла виновата, что мать  в с ю  ж и з н ь  е й  п о с в я т и л а?! Вышла бы снова замуж, как все просто было бы!

— Честное слово, она поймет. Я буду очень убедительным. Я умею быть убедительным.

— Она на все согласится и без уговоров… но нельзя!

— Ты себе внушила, что нельзя.

— Нельзя! Нельзя! Нельзя!!

Отец больше не уговаривал. Он обнимал ее за плечи и тихонько качал.

— Нина Романовна давно с тобой хочет познакомиться. Она тебе привет передавала.

— Передай ты тоже… от меня.

— Вытри глаза. Потом напишешь в мемуарах: «Моя кинокарьера началась горьким плачем». Вот и улыбнулась. Одна улыбка стоит тарелки самых чистых слез. Ужинать хочешь?