— Хочу.

Москвичевладелец успел удачно распорядиться, так что стол сверкал и ломился. Владимир Иванович отодвигал стулья, потирал руки и деликатно не замечал заплаканных глаз дочери своего высокого друга. Отец преувеличенно оживился.

— Ого! Икра, кажется, совсем свежая. Наверняка ее здесь облизывают, прежде чем подать. Знакомый кинооператор, с которым я на Кубе был, рассказывал, как он снимал хронику в устье Оби, там живут ханты! Эти ребята бьют осетра, и у них, понятно, полно икры. Даже оленей кормят. Он сиял сенсационный кадр: олень закусывает зернистой икрой. При монтаже это, правда, выкинули.

Алла не хотела, а улыбнулась.

Обратный путь прошел в молчании. Отец снова обнял Аллу за плечи, и так они просидели всю дорогу. Это действовало хуже всяких уговоров.

На вокзал приехали за полчаса до отхода. Берснев сразу распростился. Алла даже пожалела: при нем пошло бы до конца в шутливом тоне, и было бы легче.

Они гуляли по платформе.

— Может, хоть в гости к нам приедешь?

— В гости приеду.

— Будем ждать.

Когда объявили три минуты до отправления, отец обнял ее и поцеловал.

— Пойми главное: нельзя себе изменять. На жалости не проживешь.

Он сел в вагон. Раньше он всегда прыгал на ходу.

Алла смотрела сквозь стекло. Сказать уже ничего нельзя, и в этом немом состоянии было что-то томительно ненужное. Он тоже стоял и смотрел. Жить бы им и правда вместе — даже не для ВГИКа, а так…

Отец вдруг хлопнул себя по лбу и исчез в купе. Через секунду вернулся с листом бумаги, вытащил фломастер, подмигнув, нарисовал на листе прямоугольник экрана, а на нем титры: МИР ГЛАЗАМИ ЖЕНЩИНЫ!

Алла улыбнулась и чуть не заплакала. Но плакать второй раз было бы слишком, и она крепилась. Наверное, у нее вышла мужественная улыбка.

«И женщины глядят из-под руки», — стучалась в голову строчка.

Наконец «Стрела» тронулась…

Поезд метро вышел на поверхность и уперся в тупик. Все, просьба освободить вагоны. В Дачное я приехал на работу: эпидемия гриппа — и наш курс, отложив занятия, распределили по поликлиникам терапевтами. Обычно в таких случаях студентов посылают на квартирные вызовы, но в первый же день моей работы заболел окулист, мобилизованный на время гриппа для участкового приема, и вместо него посадили на прием меня. Я принял тридцать семь человек: регистраторы щадили мою неопытность. На другой день у меня уже побывало шестьдесят три — меня молчаливо признали взрослым. Так и пошло: шестьдесят два — пятьдесят восемь — шестьдесят. Сначала на номерках по инерции писали Раппопорта, моего предшественника-окулиста; на четвертый день мне вернули исконную фамилию. Когда я первый раз услышал, как обо мне справляются за дверью, я с опаской подумал, что сейчас войдут и меня в чем-нибудь разоблачат. Но спрашивали равнодушно — Бельцов так Бельцов, Раппопорт так Раппопорт, лишь бы скорей шла очередь.

Кроме общего несчастья — гриппа, на нашу поликлинику обрушилось еще и свое собственное: ремонт. Целый этаж закрыт, физиотерапия не работает, рентген не работает; при крайней надобности посылаем «просветиться» к более удачливым коллегам за три остановки метро. На остальных этажах, где ремонта еще нет, тоже все перемешалось, поэтому я принимаю в бывшем кабинете лечебной физкультуры, который делю с доктором Муравлевой. Нас разгородили простынями. На моей половине шведская стенка, зато у Муравлевой бесколесный велосипед, с которого ей приходится сгонять самых резвых пациентов. А на шведскую стенку почему-то никто не лезет. Больше всего в кабинете мне нравится огромное окно, а за окном широкий, как Нева, проспект Героев, на другом берегу которого вытянулись шеренгой длинные фасады девятиэтажных домов, огромные и одинаковые.

Пошла моя вторая неделя в поликлинике — мне казалось, второй год. По нечетным дням я принимаю с девяти до половины третьего, по четным — с половины третьего до восьми. Я предпочитаю нечетные, потому что они оставляют свободной вторую половину дня, а по четным пока встанешь, туда-сюда, уже скоро на работу — и получается, что занят с утра до ночи.

Когда я подошел к поликлинике, на часах над входом было двадцать минут третьего. Входная дверь не закрывалась ни на секунду, а внутри переплетались очереди: в гардероб, в окошки регистратуры, и самая длинная — в страховой стол, где выдаются бюллетени. Мириады вирусов витают в воздухе — кажется, их можно разглядеть невооруженным глазом.

Я протиснулся в коридор и спустился в полуподвал, где раздеваются служащие. Снял пальто, надел халат. Халат был еще чистый, но уже сошла с него та первая крахмальная белизна, которая ослепляет больных, внушая невольную мысль о блестящих достоинствах носителя халата. Профессора недаром так ревнивы к белизне и элегантности своей спецодежды! Я тоже считаю, что больных надо ослеплять, но для этого надо иметь полдюжины халатов или жену, умеющую крахмалить белье. У меня же ни того, ни другого.

На третьем этаже к началу вечерней смены собралось порядочно больных, но после толпы в регистратуре здесь царят тишина и всеобщее благоволение. Уютно светятся нарисованные на стекле картинки, изображающие предохранение не то от гриппа, не то от глистов, — такие висят во всех поликлиниках и создают специфический интерьер. Под табличку «Кабинет лечебной физкультуры» уже воткнули наши с Муравлевой фамилии. Повторные больные со мной поздоровались, в памяти промелькнули их диагнозы, и я вошел в кабинет.

Тут еще никого. После утреннего приема успели подмести и проветрить. Хорошо. Посмотрел на часы: еще четыре минуты.

Резко открылась дверь. Так уверенно входят только свои.

— Здравствуйте, Михаил Сергеевич.

Это Антонина Ивановна, приданная мне медсестра. Ей за сорок, маленькая, худая, волосы крашеные. Антонина Ивановна руководит мной в дебрях медицинской документации: история болезни, талоны на выдачу больничных, сами больничные, направления на рентген, на процедуры, статистические талоны, санаторные карты, медицинские формы для поступления на работу, для едущих за границу, направления на анализы, справки для учащихся… И везде свои пункты и графы, правила заполнения и прочеркивания.

— Добрый день, Антонина Ивановна. Надеюсь, ваша голова совсем прошла?

Головной болью Антонины Ивановны был омрачен конец вчерашнего приема. Она и пожаловалась-то всего один раз, но мне сразу стало совестно выписывать больничные: я с детства впитал идеи равенства, а тут всем приходящим, чуть ли не всем желающим — пожалуйста бюллетень, а собственная помощница сиди и работай. Я бы ее отпустил, но служащих поликлиники освобождает лично зав. отделением.

— Спасибо, Михаил Сергеевич, считайте, что прошла. Я вчера пошла к Штурман (это заведующая), а она: «Вечер отлежись, аспирину попей». Больным бы нашим так сказать! Когда «скорая» увезет, тогда я заболею.

Антонину Ивановну мобилизовали на грипп из онкологического кабинета, она там у себя привыкла к трагедиям и грипп в глубине души болезнью не считает.

Я глубоко вдохнул, как будто нырнуть собрался:

— Начнем благословясь. Зовите, Антонина Ивановна.

— К Бельцову проходите!

Когда больной входит в бывший зал лечебной физкультуры, он попадает в маленькую прихожую, отгороженную простынями, а уже оттуда в наши полотняные кабинеты. Поэтому я сначала слышу, как открывается дверь, потом шаги, по которым я на первом часу приема пытаюсь представить входящего, а уж потом раздвигается простыня и я, если оборачиваюсь, вижу очередного пациента.

Первый номер открыл дверь толчком, а прикрыл аккуратно, не отпустив ручки, пока дверь не стала на место. Твердые, уверенные шаги, и вошел мужчина с очень правильным, в чем-то официальным лицом, высокий, седой, военная выправка. Хороший костюм, крахмальная рубашка, галстук. Такие встречаются редко. Даже если человек и ходит в идеальном виде на службу, недомогание обычно расслабляет не только мышцы лица, отчего сразу выступают лишние морщины, но и узел галстука.