— На лестнице задыхаетесь?

— Немножко.

— Кем вы работаете?

— На стройке.

— На стройке?! Что вы там делаете?

— Стропальщицей.

— Это значит, к крану цепляете?

— Да.

— Там же физическая работа, тяжелая!

— Да.

Конечно, достаточно было взглянуть на развитые, почти мужские руки.

— Как же вы там?

— Ничего.

— И не болит сердце? И одышки нет?

— Бывает.

— Вам категорически нельзя на стройке! Вы себя такой работой… вы очень себе вредите!

— Я больше нигде не могу работать, я из Ярославля приехала, у меня прописка временная.

— Их, Михаил Сергеевич, на стройку берут, а через три года за это прописка постоянная. А через пять лет комната. — Антонина Ивановна знает жизнь. — Тебе чего в Ленинграде?

— Хочется. А чего я в Ярославле не видала! Одна я там.

— Они многие так, Михаил Сергеевич: едут сюда, а сами не знают зачем… В Эрмитаже была?

— Была.

— И то хорошо. А многие и не были.

— Обождите, Антонина Ивановна, это не наше дело. Не могу я вас на стройку выписывать. Вам легкая работа нужна.

— С моей пропиской никуда не возьмут. Еще год остался.

— Да… Что ж мне с вами делать? Сейчас вы почти здоровой себя чувствуете, потому что сердце за троих работает. Крепкое оно у вас, справляется. Пока. Это значит — порок у вас компенсированный. Но долго так не выдержит. Можете за месяц полным инвалидом стать. Да. Операцию вам надо, вот что.

— Я же как здоровая чувствую!

— Вот и надо сейчас ложиться. А если станет плохо, тогда меньше шансов.

— Прямо само сердце резать?!

Она прижала руки к груди, как бы защищаясь.

— Само сердце.

— А вам резали?

Смешной вопрос, будто врач должен все испытать. Хотя не такой уж смешной: я потому и говорю спокойно «нужна операция», что не мое сердце будут резать; для меня это работа, я больных сердец видел сотни — вот и забываешь в спешке, что для каждого больного о его единственном сердце речь идет!

— Мне не нужно было. А если бы на вашем месте… трудно, конечно, за другого говорить… наверное, пошел бы на операцию. И нужно сейчас, пока хорошо себя чувствуете. Да этих операций сейчас сотни делают! Там у вас вроде спайки, кровь с трудом проходит, разрезать ее — и все.

Она посмотрела мне прямо в глаза:

— А умереть можно?

— На операции?

— Да.

— Бывает, но очень редко. Может быть, один процент. Без операции — вероятней, что станет плохо.

— Взять да лечь сейчас… Я тут с мальчиком познакомилась. Может, без операции поживу года два, а тут сразу.

— Что сразу? Выздоровеете! Почти все выздоравливают! Вот что: я вас на работу не выписываю, нельзя вам. Держите направление: вот. Поедете по адресу, спросите там вторую хирургию. Может, они вас сразу положат, может, на очередь запишут.

Она вертела в руках направление.

— Мне на свиданку завтра, а тут больница. Здоровая, а ложись… То и страшно, что здоровая! Больная на все пойдешь, а то здоровая…

Она вышла, продолжая с сомнением вертеть в руках бумажку. Нелепые все-таки мысли иногда приходят: я подумал, что преподаватели в клинике будут довольны — такой шум студентам показать! Очень хотелось, чтобы все у этой девушки кончилось хорошо, но я, по врачебной привычке, думал отдельно о человеке и отдельно о красивом шуме.

— Следующий к Бельцову!

Кашель, насморк, головная боль — грипп.

Насморк, кашель, болит голова — грипп.

Тетрациклин, эфедрин, бюллетень.

Тетрациклин, эфедрин, бюллетень.

— Следующий к Бельцову!

Следующий — энергичный, широкий, краснолицый, лет пятидесяти.

— Здгавствуйте, доктог.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.

— Я здесь частый гость, свой человек, можно сказать, но вас вижу впервые. Надолго вы сюда?

— Возможно.

— Не студент, случайно?

— Нет, — отрекся я от своего звания, как апостол Петр от Иисуса: я почему-то уверен, что студента больные не могут принимать всерьез.

— Значит, мы еще не газ встгетимся. Моя фамилия Штагкман, и я гипегтоник.

До чего же я не люблю, когда приходят с гипертонией! Потому что каждый такой больной — напоминание о моем медицинском бессилии. Хуже того, здесь бессилен не я, неопытный и загнанный участковый доктор, — бессильна медицина. Собственно, тут дело в точке зрения: ведь давление во время приступа мы можем сбить почти всегда, можем подобрать лекарства, которые будут удерживать рвущееся вверх давление более или менее долго, так что, кто хочет, может не совсем без основания говорить, что мы обладаем мощными противогипертоническими средствами. Но давление будет продолжать рваться вверх, и пресечь раз навсегда этот порыв мы не в силах. Врач здесь подобен мельнику, терпеливо латающему дыры в плотине, но не способному предупредить новые протечки. Удивляюсь, как гипертоники сохраняют веру во врачей. Удивляюсь и восхищаюсь их неиссякаемым оптимизмом.

— На что вы жалуетесь?

— Дело в том, что я уже не жалуюсь. Я побыл неделю на бюллетене, отдохнул, давление стало пгиличным. Тепегь я хочу чегез ваше посгедство вегнуться к габоте.

Я мог бы его выписать без разговоров, но это же унизительно быть просто писарем, писать бюллетени, и я задаю трафаретные вопросы:

— В чем состояло ваше последнее ухудшение? Голова болела? Кружилась? Мушки перед глазами? Сознание теряли?

— Сознание не тегял, не дошел до такого. Все как обычно: и болела голова, и кгужилась, и мушки эти самые. Тги газа за ночь неотложная, давление двести тридцать на сто сорок. Я уже не удивляюсь.

— Давно вы больны?

— Лет восемь. Газа четыге в год имею вот такие маленькие дополнительные отпуска.

— Чем лечитесь?

— Лучше всего гезегпин. Неотложная дибазол в вену вливает.

Ничего нового прописывать не имело смысла. Можно было посоветовать уехать жить в деревню, наняться лесником, но я еще не слышал о гипертонике, который по такому поводу уехал бы из Ленинграда.

— Измерьте, пожалуйста, давление, Антонина Ивановна.

Пока Антонина Ивановна надувала манжетку, посмотрел старые записи в карточке. Действительно, все повторялось регулярно и однообразно, как смена времен года. Пожалуй, последний год чуть-чуть чаще.

— Сто шестьдесят и сто.

— Для меня это в самый газ.

— Вы инженер?

— Начальник ггуппы.

— Не самая подходящая для вас работа. Вам бы что-нибудь такое, где не такая напряженная умственная работа.

Сказанул и сразу сам устыдился: вроде отъезда в деревню получилось.

— Доктог, теогетически я с вами полностью согласен. Но что в наше вгемя менее умственное? Двогником пойти все же обидно, да и общественность осудит. Я твегдо в своей колее застгял.

Я попытался отступить с достоинством:

— Вы не поняли. Конечно, куда же вам из инженеров уходить! Я имел в виду инженерную работу, но где потише, и не начальником, а рядовым.

— Увегяю вас, негвничать можно, габотая в самом глухом агхиве.

— Вам виднее. Я думаю, вам надобно побыть дома еще дня три, чтобы закрепить лечение.

— Ни к чему это, доктог. Пока могу, мне надо габотать. Если станет хуже, я снова возьму бюллетень.

— Как хотите. В конце концов все дело в вашем самочувствии. Лекарств новых я вам не прописываю — принимайте то, что вам помогает.

— Всего хогошего, доктог. Гад был познакомиться.

Насмешливо он сказал, или мне показалось?

— Следующий к Муравлевой!

— Следующий к Бельцову!

Насморк, грипп, тетрациклин, больничный.

— Следующий к Муравлевой!

— Следующий к Бельцову!

— Пустите, я на минуту!

— В очередь!!

— Гражданка, в очередь!

— Доктор, я на секунду. Скажите, мне нужно пить витамин «Б-пятнадцать»?

— Не мешайте доктору работать!

— Доктор, миленький, мне «Б-пятнадцать» полезен? Только скажите!

— Гражданка, я не умею на ходу делать назначения. Выйдите, пожалуйста.

— Мне этот «Б-пятнадцать» с трудом достали!

— Вреден вам «Б-пятнадцать». Для жизни опасен! Следующий к Бельцову!