— Дохтур, мне как есть спину ломит.
— Что еще?
— Мне бы на спину банки покрепче. Чтоб прохватило.
— Голова болит? Кашель? Насморк?
— Мне бы банки покрепче.
— Антонина Ивановна, больничный на три дня напишите.
— Мне не надо больничного. Мне бы банки.
— Михаил Сергеевич, я напишу сестрам в процедурную, ей прямо здесь поставят.
— После банок по морозу нехорошо идти.
— Она посидит полчаса. Не гонять же сестру по пустякам. Их сейчас и так с инъекциями загоняли.
— Ладно, пишите, Антонина Ивановна… Кем вы работаете?
— Дворники мы.
— И вам не нужен больничный?
— Не.
— Вот вам направление, поднимитесь на четвертый этаж в процедурную.
— Значит, мне поставят банки? — Поставят.
— Спасибо, дохтур.
— Следующий к Муравлевой!
— Следующий к Бельцову!
— Здравствуйте, доктор.
— Здравствуйте. Поленова Мария Ивановна?
— Она самая. Спасибо, доктор, гораздо лучше мне.
За занавеской у Муравлевой закричал высокий мужской голос (такие бывают у эпилептиков перед припадком):
— Я этого так не оставлю! Я дойду до горздрава!
— Тише, больной, успокойтесь.
— Чего успокойтесь! Лечите черт знает как! Засели тут докторрра!!
— Жалуйтесь куда хотите, но сейчас выйдите.
— И пожалуюсь! Управу найду! Развелось докторрров на нашу голову!!!
Я старался ничего не слышать.
— Значит, лучше вам?
— Да. Ну слабость еще.
— Вы уже неделю больны?
— Ровно неделю.
Я посмотрел на толстую пачку карточек, отложенных на ВКК.
— Вы кем работаете?
— Челночницей.
— Это что значит?
— Да в ткацком цеху.
— В закрытом помещении?
— Да.
— Тогда я вас попрошу завтра на работу.
— Доктор, мне бы еще дня три. Все-таки кашель держится и слабость.
Я уже слишком много отложил на ВКК, Штурман будет ругаться.
— Нет, я считаю, что вам уже можно работать.
— В этом году такой грипп: долго кашель держится, — авторитетно разъяснила Антонина Ивановна.
— До свидания, доктор. Ругаться не буду: вас учили, вам виднее. Но, по-моему, не по человечеству вы.
Ей и правда хорошо бы еще посидеть дома, но это плохо для общего показателя, Штурман разозлится.
— Следующий к Муравлевой!
— Следующий к Бельцову!
Грипп, больничный.
Грипп, больничный.
Грипп,
грипп,
грипп…
Господи! С серьезными лицами ученые мужи и публицисты спорят, сможет ли машина-диагност заменить врача, и большинство склоняется к тому, что не сможет, потому что у живого врача, мол, индивидуальный подход, каждый больной неповторим, и так далее, и так далее… А я спрашиваю второпях: «Голова болит? Кашель, насморк есть? Температура?» — ставлю «грипп» и прописываю тетрациклин, эфедрин и микстуру от кашля. Для этого даже не надо быть сложной машиной!
— Михаил Сергеевич, последняя к нам. Температуру я ей смерила: тридцать шесть и шесть. Но жалуется. Со страдальческим лицом сидит. Звать?
— Конечно.
Вошла довольно высокая брюнетка. Если бы не мельчайшие морщинки в углах глаз, ей можно бы было дать лет двадцать. С первого взгляда бросилось в глаза ее высшее образование.
— Здравствуйте, доктор. Я, кажется, последняя. Постараюсь не слишком вас задержать.
Во врачебном кабинете мало кто говорит с такими светскими интонациями.
— Садитесь, пожалуйста. Что вас привело?
— Понимаете, доктор, плохо себя чувствую. Не смотрите так скептически (я и не смотрел скептически), сейчас расскажу, в чем выражается: вдруг слабость охватывает или головокружение, — она посмотрела на меня с трогательной беспомощностью, — и в суставах ломота. Ну, в общем, полная разбитость. Особенно последние дни. Сейчас у всех грипп…
— Давно это с вами?
— Понемногу давно. Постепенно все хуже. Последние дни еле хожу. Сегодня пришлось с работы раньше уйти. Отпросилась, и прямо к вам — три часа пришлось здесь в очереди отсидеть.
— Кашель и насморк есть?
— Почти нет. Можно сказать, совсем нет.
— Но работать вы не можете?
— Ничего не соображаю. Я в конструкторском бюро, там это иногда необходимо — соображать.
В тонкой ручке исправно бился крепкий пульс.
— Ну что же, разденьтесь, я вас послушаю.
— Наверное, это не обязательно: сердце у меня не болит, кашля нет, на хрипы не жалуюсь.
Только ее стыдливости мне не хватало на шестом часу работы!
— Разденьтесь, пожалуйста, чтобы я мог объективно оценить ваше состояние. Это, знаете ли, моя обязанность.
Антонина Ивановна:
— Доктор лучше знает, что вам надо делать.
— Пожалуйста, я не хотела задерживать, но раз вам необходимо… я вся к вашим услугам.
Обычно женщины, раздеваясь, поворачиваются спиной, но эта не удостоила. Она стягивала одежды, и в воздухе запахло озоном, а треск стоял, как в высоковольтной лаборатории: сейчас на женщинах много синтетики, отчего и скапливается статическое электричество. На кушетку летели смятое платье, рубашка, бюстгальтер. Необыкновенно быстро дама отстегнула подвязки, и вслед прочему полетел пояс. Вниз поползла резинка трусов.
— У терапевта до пояса раздеваются, — сухо сказала Антонина Ивановна.
— Доктор приказал раздеться, но не уточнил — насколько.
— Что же, можете продолжать. — Я тоже разозлился.
Она быстро нагнулась, переступила через трусы и выпрямилась, по-видимому очень довольная, что осталась в знак протеста в одних чулках. Сначала она сложила было руки за спиной, но быстро передумала и вытянула их так, что, будь на ней что-нибудь надето, можно было бы сказать, что она держит руки по швам. Она явно пародировала стойку «смирно». Во всяком случае, костюм Евы ей очень шел.
Обнаружив, что встать мне было бы неудобно, я сказал подчеркнуто холодно:
— Подойдите и повернитесь спиной.
Она подошла почти вплотную, глубоко вздохнула, так что поднялся и округлился живот, и медленно повернулась, задев мои колени.
Едва я дотронулся пальцем до спины, послышался треск и палец чувствительно ударило током. Конденсатор разрядился.
— Ого! Вы просто сгусток энергии!
— Если бы!
Легкие оказались в полном порядке.
— Повернитесь лицом, пожалуйста.
Перкуссия спереди выявила только упругость груди при полной норме границ сердца. Тоны звучали ясно. Женщина стояла вся напряженная, и при моих прикосновениях по телу ее проходила легкая дрожь.
— Когда были последние месячные?
— Вы намекаете на беременность? Головокружение и все такое? Я два года в разводе…
— Ну, это еще ничего не значит.
— Не для меня!
— Одевайтесь, пожалуйста.
Одевалась она крайне неторопливо, аккуратно застегивая все пуговки, соблюдая, чтобы подвязки легли строго симметрично.
— Вы хотели объективно меня оценить. Надеюсь, это удалось?
— Вполне.
— Ну и как?
— Я выявил у вас прекрасное сложение при полном отсутствии болезненных симптомов.
— Чем же тогда объяснить мое самочувствие?
Я чуть было не сказал: «Двухлетним разводом».
— Я думаю, вы несколько утомлены. Возможно, перенапряжены на работе…
— Вы не считаете, что я больна?
— Нет.
— Но я не могу работать.
Я пожал плечами и написал в карточке: «Неврастения».
— Доктор, не будем ссориться. Может быть, я вела себя немного резко, но вы меня так недоверчиво встретили… Что мне делать, если я действительно плохо себя чувствую? Как доказать вам, что я не симулянтка?
— Уважаемая… м-м… Евгения Александровна, я могу вам посоветовать одно: если будете себя завтра хорошо чувствовать, идите на работу. Если плохо, приходите ко мне снова.
— Я буду чувствовать себя плохо, вы меня всесторонне осмотрите и скажете, что я здорова. И ко всем бедам у меня прибавится прогул.
Что делать? У меня не хватает самомнения считать, будто мой поверхностный осмотр дает право стопроцентно отличать здорового от больного. Мало ли трагических случаев произошло из-за болезненной недоверчивости врача!