— Дави, Мишка! — кричал Потемкин.

— Балтика, держись!

Вася держался на характере. Словно судорога свела ему плечо — легче было сломать, чем разогнуть. Такое с ним бывало: захочет чего-нибудь — лбом стену раздвинет. И никогда не скажешь заранее, проснется в нем этот сокрушающий азарт или нет. Бывает и важное что-нибудь, а он с прохладцей; другой раз какой-то пустяк — загорелся, не остановишь.

Первый раз с ним такое случилось в пять лет: ему нестерпимо захотелось покататься на лошади. На теплой живой лошади! (Замечательного серого коня под красным седлом, сделанного из папье-маше, он отверг с негодованием!) Во время прогулки, когда воспитательница детского сада на минутку отвлеклась, он убежал и направился прямо в цирк. До этого он был в цирке один раз, ехал на трамвае с отцом и вряд ли мог как следует запомнить дорогу; скорее всего его вел инстинкт, тот самый, который указывает дорогу птицам, — инстинкт вел его с Васильевского острова через Дворцовый мост, потом по набережной, потом Летним садом. Три раза его остановили добрые люди: «Куда ты идешь один, такой маленький?» — «Я иду в цирк. Мы с папой и мамой там работаем»,- — отвечал он с великолепной уверенностью, так что двое добрых людей совершенно успокоились, а третий, самый добрый, взял его за руку и довел до дверей цирка (впрочем, до цирка оставался один квартал). Около служебного входа они остановились, и Вася сказал с замечательной серьезностью: «Спасибо, дяденька, а теперь идите, вас сюда все равно не пустят». В цирке всегда много актерских детей, обычную магическую роль сыграл апломб — Вася прошел мимо вахтера так уверенно, что тому и в голову не пришло его остановить. За кулисами к Васе отнеслись по-дружески, тут ему никого не пришлось обманывать, он все объяснил, его подвели к очень красивой женщине, и та посадила Васю на белую лошадь и два раза провезла вокруг арены. Оказалось, что сидеть на лошади еще прекраснее, чем он представлял, и маме, вызванной по телефону, пришлось потом силой тащить его домой. Красивая женщина в цирке оценила Васю и сказала маме, что он очень замечательный ребенок.

А уже теперь Надя, ничего и не зная про этот случай, один раз сказала (еще до того, как они стали вместе гулять): «Желания у него, как лавины, — умеет, значит, желать!» И очень девочки Васю уважают за такую черту.

— Хватит, ничья! — закричала Надя.

— Ничья, ничья! — подхватили девочки.

От напряжения Вася оскалился, стала видна щербинка на переднем резце. Мишка продолжал давить.

— Растаскивай их, девочки!

Люська обхватила сзади Мишку, и тот выпустил Васину ладонь. Вася осторожно согнул и разогнул руку — больно, но цела — и засмеялся торжествующе:

— Эх ты, руки-крюки, морда ящиком!

Мишка не обиделся.

— Победа по очкам, как в боксе. Нокаут не удался.

— А мне воблу привезли, — сказал Петя Сысоев.

— Какую воблу?

Никто ничего не понял: при чем здесь вобла?

А Петя во все время поединка Мишки и Васи страдал оттого, что не успел похвастаться воблой, которую привез дядя из Гурьева. Обладание воблой должно было сделать его хоть на миг центром внимания, а ему все время хотелось быть в центре, да редко удавалось. Потому он и влез со своей воблой в первую же паузу.

— Обыкновенную воблу. Можно ее с пивом. Завтра, когда у Люськи соберемся.

Петю наконец поняли и оценили.

— Правильно, тащи ее!

— Употребим, — веско сказал Мишка.

Само собой получилось, что он тоже оказался среди приглашенных, хоть и состоял уже шесть лет в законном браке. (Люська очень любит это словосочетание, никогда не скажет «они женаты», нет, только: «они в законном браке».)

— А вон твой Филипок, — сказала Люська. — Иди, Ленка, зови его, не теряйся.

— А чего, позову. И нечего насмешки строить.

— Вот так и загребают нашего брата, — Мишка изобразил на лице уныние, что далось ему с трудом. — Сами ходят и выбирают. А потом еще говорят, что их кто-то соблазнил.

— Лично я сам выбираю, — самоуверенно сказал Вася и огляделся победоносно.

Надя нахмурилась и отвернулась.

Игорь Филипенко от нечего делать разглядывал доску объявлений. Он посмотрел издали на Васю и Петю в кольце девочек, подойти не решился, вот и пришлось читать о заседании цехкома, потом список вещей для отъезжающих в пионерлагерь, потом призыв участвовать в самодеятельности — читал от нечего делать, как кидают от нечего делать камешки в воду. Только одно объявление его озадачило: «30 июня — день охраны труда». Почему именно тридцатого? И что же, в другие дни труд не охраняется?

Игорь — типичный продукт акселерации: ростом с Мирзоева, ботинки сорок седьмого размера — и все, весь материал ушел в длину, на ширину не хватило: узенькие плечики, спина, кажется, гнется под собственной тяжестью (на самом деле Игорь сутулится от смущения: чтобы меньше выделяться; ну и над верстаком приходится наклоняться, хоть и поднял он свой верстак повыше); а раздеть — вообще срам, анатомия: ребра все снаружи, а под грудиной дыра, словно кто-то заехал острым локтем, да так вмятина и осталась, — «грудью сапожника» называется сей феномен. Но удивительно то, что Игоря такое одномерное состояние не волнует; другой бы стал качать мускулы, чтобы заманчивей смотреться на пляже, а ему хоть бы что.

Подошла Лена и сказала:

— Здравствуй, Игорек.

Его чаще называют Филипком, так что в обращении Лены было что-то многозначительное, но он не обратил должного внимания.

— Смотри, забавно, — сказал он и показал на объявление о дне охраны труда.

— А чего такого? — не поняла Лена.

Игорь не стал объяснять. Он любил, когда его понимали с полуслова, скучно ему казалось объяснять и растолковывать.

Лена подождала, думала, что он что-нибудь скажет, но Игорь продолжал разглядывать объявления.

— Ты приходи завтра, у Люськи день рождения, — наконец сказала она. — Придешь?

— Можно.

Он так небрежно выговорил свое «можно», словно у него отбоя не было от подобных приглашений, а на самом деле он все еще робел в женском обществе — просто у него такая манера говорить.

— А вот смотри! — Игорь заметил еще одно объявление. — Смотри, какая путевка! Владивосток — Сахалин — Курильские острова — Петропавловск! Который на Камчатке! Вот бы поехать, да?

— Ты дальше посмотри: четыреста десять рубликов.

— Занять можно. Ты представляешь — океан! А потом вулканы, гейзеры! Простор!

В другое время Лена и сама подумала бы, как здорово увидеть океан, вулканы, гейзеры, но сейчас ей было досадно, что Игорь не обращает на нее внимания, а мечтает о каких-то далях — мальчишество это, а ей хотелось, чтобы он посмотрел на нее по-взрослому.

— Мишка ваш тоже все по далям катался, пока ходил в наладчиках. Жене надоело, так она второго сына родила, теперь вон сидит на месте.

— Вот, значит, и нужно успеть.

Можно подумать, что Игорь нарочно дразнил Лену. Но на самом деле он просто не замечал ее особенного отношения — по неопытности.

Подошла уборщица тетя Люба.

— Что это вы, детки, разглядываете? Ох ты, господи, надо же — четыреста рублей! Ни стыда, ни совести. И, считай, дорога столько же. Кто же поедет? Разве профессор какой. А рабочему человеку ни к чему.

— Тетя Люба, ты же хвасталась, что мебель купила. Не то чешскую, не то рижскую, — сказала Лена. Она и не заметила, что заговорила как бы с голоса Игоря. Не любила она тетю Любу — проныра и сплетница эта тетя! — вот и заговорила так. А о последовательности и логике пусть заботятся другие!

— Гедээровскую, милая, гедээровскую. Уж такая хорошая, светлая! — тетя Люба от умиления сложила руки на груди.

— Так мебель же дороже путевки, наверное?

— Сравнила! То ж мебель! Дома нужная! Годы простоит! А это что? Пшик! — Тетя Люба не на шутку разозлилась. — Увидела ты какую-нибудь дурацкую гору, а дальше что? В чемодан не сунешь, в суп не положишь. Нет, я на что хошь заложусь: у нас не позарятся.

— А если мы с Игорем?