Она ушла в комнату, где стоял ее энцефалограф, грохнув за собой дверью так, что из стены кнопки посыпались и Колин любимый портрет Пенфилда упал на пол.

— Что с ней делать? Ну что с ней делать? — в отчаянии повторял наш бедный и. о., бегая из угла в угол. — Ей-то что, она меня подводит и вас. Скажут, вопросы воспитательной работы недостаточно вдумчиво решаются.

— Вы думаете, Рыконду не понравилось? — усомнился Коля.

— Он ушел в бешенстве! Я-то знаю.

— Он женщинам многое прощает.

— Хорошеньким… Что будет! Что будет! — и наш и. о. скрылся в своем кабинете.

Через полчаса вернулась Жанна, села к Галиному столу:

— Ох, все ругаете, ругаете…

И. о. больше не заглядывал. Подозреваю, что он Жанну просто боялся.

Мы не сговаривались, что пойдем вместе домой. Просто, когда подошло время, стали одеваться, почти не глядя друг на друга: я надел куртку, Жанна — пальто, я — берет, Жанна поправила шарф (она упорно ходила без шапки), я взял портфель — и мы вышли одновременно. По лестнице спускались, как будто случайно шли вместе, а на улице я сразу взял ее за руку.

— Ты не боишься, что поссорилась с Рыкондом?

— А чего мне бояться? Я в лаборатории самая свободная. Вы все от него зависите: может на конкурсе не пропустить, защиту испортить, а я кто? Кричать я лучше его умею.

— Тоже правда. Получаешь диплом — теряешь независимость.

— Я за тебя боялась: тебе-то он может подгадить. Я буду все на себя брать, а ты не встревай, ясно?

— Что ж я буду за тебя прятаться? Неудобно.

— Неудобно, когда сын на соседа похож. А тут трезвый расчет… Куда пойдем?

Она изо всех сил старалась держаться уверенно. Спросила таким тоном, точно само собой разумелось, что мы должны куда-нибудь идти вместе.

— Знаешь что: поедем на автомобильчиках кататься!

И осуществилась моя давнишняя мечта. Свою художницу по тканям я почему-то стеснялся позвать в аттракционный зал кататься на электрических машинках: боялся, что сочтет такое занятие вульгарным! С ней я больше по выставкам ходил.

Сначала за руль сел я. Любовь к автомобилям у меня наследственная, и я сносно вожу, но отец не дает мне свою машину:

— Вот женишься, оформлю доверенность. А пока не рискую. Жена хоть в руках держать будет, а теперь станешь со своими девицами раскатывать — до добра не доведет, разобьешься.

Я открутил свои три минуты чисто: ни с кем не сталкивался, аккуратно обгонял на виражах. Едва время кончилось, Жанна закричала:

— Теперь я хочу рулить!

Мы снова заняли очередь.

Жанна правила порывисто, била резиновым боком другие автомобильчики, влезала в заторы. Я пытался ей помочь, но она кричала:

— Сама!

Мы вырвались из очередного затора и понеслись по прямой. Впереди в красном автомобильчике ехал отец с маленьким сыном, белая макушка мальчика едва поднималась над сиденьем. Вдруг папаша резко развернулся и пошел прямо нам в лоб. Жанна растерялась. Я в последний момент крутанул руль, но почти не успел ослабить удар. Мы столкнулись амортизаторами, отлетели и снова столкнулись. Малыш заревел, из носа у него лилась кровь: стукнулся о панель.

— Ах ты паразит! — кричала от бортика мамаша. — Только выйди!

Время кончилось, ток выключили. Плачущий мальчик бросился к матери, а папаша устремился в противоположную сторону.

— Я не виновата, — повторяла Жанна, — я сама коленку разбила.

Чулок у нее был порван, и наливался здоровый синяк.

— Дурак какой-то: развернулся и на таран пошел. Сам и виноват. Я же не знала, что он таранить будет.

— Ты не виновата, никто и не говорит.

— Да, а вдруг они думают, что я нарочно стукнула?

— Кто ж думает. Ведь не ты развернулась, а он.

— Все равно. Ребенок-то у них нос разбил.

— У нас просто не было ребенка. Был бы у нас, тоже разбил бы.

Жанна замолчала.

Мы вышли на улицу. Темнело, так что разбитая коленка почти не была видна. Мы инстинктивно повернули в сторону, противоположную той, откуда пришли. Улица вывела нас к Гавани.

В полумраке у причала вырисовывался белый теплоход, такой же, как на курортных открытках. Странно было видеть нарядный летний корабль у заснеженного пирса. И откуда такой приплыл запоздалый?

— Хорошо бы сейчас на Таити сплавать, — вздохнула Жанна.

— Или хотя бы в Сочи, — мой голос звучал более трезво.

— Я ужасно люблю, когда тепло.

— И я. Я иногда думаю: а что, если попытаться в Сухуми перевестись. Там родственный институт. И знаменитый обезьянник.

— Чего ж ты до сих пор здесь сидишь?

— Остепениться нужно сначала, а то — с чем поеду?

В глубине души я в это не верил. Слишком я прирос к Ленинграду: друзья, родители, театры, сам город. Но приятно было на минуту почувствовать, что все в моей власти, захочу — и буду жить в теплых краях. И от одной мечты уже становилось теплее. А с Жанной особенно хорошо было об этом говорить, потому что звучало так, будто мы обсуждаем планы нашей будущей жизни и планы сходятся.

Мы смотрели друг другу в глаза. Глаза приближались, становились все больше. Жанна смотрела строго и отрешенно.

Губы у нее оказались жесткие, неумелые — но такого восторга я еще не испытывал. Может быть, все дело было в ее взгляде: он стал испуганным и благодарным, сердитым и беспомощным. И тут я понял, что у нее никогда никого не было. Эта мысль меня поразила. Впервые я поцеловал нецелованные губы. Каким же с ней надо быть нежным и бережным!

Потом Жанна отвернулась.

— Мы нехорошо делаем.

— Ну что ты! Почему?!

— Нехорошо. Потому что ты просто так.

Она все время помнит, что не похожа на штампованных красоток! Наверное, уже решила про себя, что счастье не для нее. У меня горло сдавило от нежности.

— Я ведь правда тебя люблю, Синекдоха.

Минуту назад я не знал, что скажу это. Слова вырвались сами собой. И сразу я ощутил громадное облегчение: вдруг понял, что до последнего момента колебался, бессознательно взвешивал «за» и «против», а теперь слово сказано и назад пути уже нет.

Я знаю, что в это трудно поверить, но тем не менее это так: только что я первый раз в жизни сказал: «Я тебя люблю». Обходился взглядами, объятиями, поцелуями, а если вопросы: «Ты меня любишь?» — становились слишком настойчивыми, отвечал: «Что ж ты, сама не видишь?» Но святых слов произнести не мог, что-то мешало. И потому сейчас, когда они наконец вырвались, такое же было чувство, как у немого, который вдруг заговорил!

Жанна смотрела доверчивыми, как у олененка, глазами, и я был счастлив вдвойне: своим и ее счастьем.

На другой день в лаборатории мы говорили только об одном: что сделает Рыконд? Обрушит ли громы на Жанну?

— Он не мелочный, — сказала Галя. — Наш и. о., тот бы припомнил. Затаился бы, улыбался, а потом припомнил.

— Что-нибудь другое Рыконд забыл бы, но не такое, — рассуждал Коля. — Самое страшное сказать мужчине, что он невзрачный. Лучше уж сказать, что бездарный.

Жанна была спокойнее всех:

— Забудет — запомнит… Веники это все. Что он может сделать? Я член профсоюза и взносы плачу регулярно.

И. о. Павлова тоже был озабочен. Выглянул из своего кабинета, сообщил:

— Если поставят вопрос, буду на инфантильность ссылаться. Совсем ребенок еще, хоть и вымахала. Вопросы акселерации сейчас остро стоят, нужно на общесоциальную проблему напирать.

Мы с Жанной почти не разговаривали. Только переглядывались. Она скажет что-нибудь техническое: «На шестом канале надо фильтр переключить…» или: «На гипервентиляции дельта пошла…» — а посмотрит так, будто говорит: «Сегодня ты меня опять поцелуешь».

Долгожданное событие произошло после обеда. Зазвонил телефон. Трубку сняла Галя.

— Алло?… Да… Хорошо, Сергей Павлович… Вас, Жанна.

Как Жанна ни храбрилась раньше, все-таки она переменилась в лице.

— Да?.. Могу… Хорошо, Сергей Павлович.

Жанна повесила трубку.

— К себе вызывает. — И пошла к двери.

Я встретился с ней взглядом. Она смотрела отчужденно, в глазах не было воспоминаний о поцелуях.