— Пусть возьмет фисташковое! — крикнула она вслед.

В это время на пороге комнаты появился другой человек в такой же зеленой ливрее.

— Госпожа! — шепотом позвал он ее, осмотрев комнату и убедившись, что она пуста. — Я меня для вас письмо.

— Что? — удивилась Фейруз, однако встала и подошла к двери. — От кого?

— Прошу вас, не говорите вашим родителям, что я осмелился принести его вам, — взмолился маленького роста толстячок, в котором девушка узнала привратника. — Я и сам не пойму, как я на такое решился. Но уж очень он был расстроен… Такой приятный юноша…

— О чем вы? Какой юноша? — подняла брови Фейруз, принимая у него из рук письмо.

— Не знаю… Я уж лучше пойду, — почти простонал привратник, вытирая со лба мелкие капли пота.

— Ладно, идите, — сжалилась девушка, видя, что каждая лишняя минута здесь кажется ему опасной. — Разберусь сама.

Вертя в длинных пальцах с отполированными ноготками голубой конверт, она вернулась в свое кресло. Однако вскрывать письмо сразу не стала, а несколько минут просидела в задумчивости, уронив на руку голову, так что кончик тяжелой косы коснулся ковра. Фейруз очень шло золотистое платье, в котором она ходила дома — оно прекрасно гармонировало с ее медового цвета глазами, в которых блестели золотые искорки. Широкие дуги четко очерченных бровей почти сходились у переносицы. Пухлые губы маленького рта казались необыкновенно яркими на бледном лице, кожа которого почти не знала солнца — Фейруз, как и все состоятельные девушки из индийских семей, очень дорожила своей светлой кожей, отличавшей ее от дочерна загорелых простолюдинок, которые и без того от природы были часто куда смуглее, чем холеные дочери старинных родов. Мягкий овал лица, чистый лоб — все напоминало в Фейруз о классической восточной красоте, о прелестных девушках средневековых персидских миниатюр, но более всего — сдержанная грациозность каждого ее жеста, каждого движения. Ее черты были, пожалуй, слишком тонкими, слишком одухотворенными для того, чтобы все без исключения считали девушку красавицей, но для тех, кому нравился такой тип внешности, Фейруз не имела равных в Лакхнау.

Выйдя из странной задумчивости, которая охватила ее, как только к ней в руки попал голубой конверт, Фейруз стала вскрывать письмо. Она испытывала при этом какое-то непонятное волнение, тем более удивительное, что для него, казалось, не было никаких причин. В их дом каждый день приходили письма, адресованные ей лично, но никогда они не вызывали у нее беспокойства — даже своим содержанием, а не только внешним видом, как это.

«Может быть, это просто предчувствие чего-то важного? — подумала девушка, ища причину своего волнения. — Но хорошего или плохого?»

Она развернула сложенный вчетверо лист и прочла первые строчки:

— Секандар! — прошептала она, поднимая глаза от письма. — Его руку ни с чьей другой не спутаешь… Секандар пишет мне любовное письмо?

Она прижала руки к моментально покрасневшим щекам и закричала, будто ища спасения от постигшего ее несчастья:

— Мама! Мама!

— О, Боже! Девочка, что ты кричишь? Что с тобой? — вбежала в комнату испуганная мать и схватила дочь за руки, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Что случилось?

— Прочтите сами! Вот, — Фейруз протянула ей голубой листок.

Мать подобрала соскользнувшее с головы от быстрого бега покрывало и посмотрела на строчки.

— Почерк Секандара. Что это он — как обычно, стихи переписывает? — недоуменно спросила она. — Отчего ты так напугана, я что-то не пойму.

— Мама, это письмо мне, взгляните на конверт, — простонала Фейруз. — Может, он с ума сошел, а?

— Ты хочешь сказать, что Секандар написал тебе письмо со стихами о любви? — с ужасом спросила мать. — О, Аллах всемогущий! Секандар, мальчик мой!

— Что опять натворил этот сумасброд? — спросил, входя в столовую, ее муж.

Человек уже немолодой и обремененный болезнями, он держался так, что невозможно было и мысли допустить, что у него хоть что-нибудь может получаться иначе, чем он считает нужным. Даже точно такая же, как у дочери, родинка на подбородке не только выглядела украшением, но казалась последней точкой, поставленной под крупными морщинами этого надменного лица. В его осанке чувствовалась властность и уверенность в себе, которая не дается ни богатством, ни положением, а только длинной чередой предков, привыкших управлять людьми и подчинять их своей воле.

Господин Малик Амвар опирался на трость, чтобы смягчить боль в спине, однако сандаловая палка с тяжелым золотым набалдашником воспринималась окружающими как прихоть, а не как необходимая помощница, так прямо держался этот человек. Всегда одетый во все черное — ширвани, брюки и традиционную шелковую шапочку, он казался воплощением духа лакхнаусского высокомерия не последнего качества в среде свято хранящих память о былом величии этих мест знатных горожан.

— Ну, что там выкинул этот мальчишка? — спросил хозяин дома, грозно сводя лохматые брови.

Жена заколебалась, не зная, что предпринять, чтобы избежать вспышки его гнева, но все-таки протянула ему листок:

— Вот, прочтите. Это Секандар пишет Фейруз…

Малик Амвар дважды перечитал письмо, не веря собственным глазам. Лицо и даже ладони его покрылись красными пятнами, пальцы чуть заметно дрожали.

— Любовное послание собственной сестре? — медленно произнес старик, поднимая взгляд от пугающих строчек. — Негодяй, какой негодяй…

Он помолчал минуту, стараясь сосредоточиться, чтобы спокойно обдумать случившееся, но поняв, что чувства, обуревающие его, слишком сильны, чтобы удалось сдержать их, закричал:

— Секандар! Сюда сейчас же!

— Иду, папа! — раздался ответный крик, и в комнату вбежал недавний Чадди-шах, успевший сменить одежду своего «невоспитанного» благодетеля на щегольский белоснежный ширвани и такие же брюки.

— Я здесь, что скажете? — испуганно спросил он, на полусогнутых ногах подходя к отцу.

Тот устремил на сына пылающий взор, как будто желая испепелить на месте того, кто, кажется, решил навлечь позор на его голову. Секандар застыл в некотором отдалении, точно рассчитав расстояние, на котором тяжелая палка отца в случае ее применения не смогла бы нанести ему серьезного увечья. Он лихорадочно обдумывал, чем мог быть вызван гнев отца, но так как грехов за ним водилось немало, не мог вычислить, какой именно дошел до ушей его строгого родителя. К тому же непонятно было, что могло выплыть здесь, в Лакхнау, где он бывал так редко в последние годы и где старался вести себя паинькой. Но выходит, старайся — не старайся, а результат один. Мало того, что ноет разбитая скула, а тут еще предстоит выволочка — и обиднее всего, что не известно, за что.

— Подойди поближе, — приказал отец.

— Сию минуту, — покорно ответил сын и сделал маленький шажок в его сторону, косясь на проклятую палку.

— Что это? — стараясь говорить спокойно, спросил Малик Амвар и протянул сыну письмо.

— Бумага, — пожал плечами Секандар, не спеша взять листок.

«Может быть, это канадка — как там ее, Лайза, что ли, — на которой я обещал жениться, написала отцу письмо, — подумал он. — Но где она могла взять адрес?»

— Бумага? — взревел, не в силах больше сдерживаться, Малик Амвар, пораженный невинным видом сына. — Это любовное письмо, написанное тобой, твоей рукой, мерзавец!

«Нет, это Радха, точно она, Радха из Дели, — содрогнулся внутренне Секандар. — Лайзе я писем не писал. А Радха, она может такое устроить, характер у нее отвратительный, надо прямо сказать…»

— Но, папа, — начал он, стараясь, чтобы в голосе звучала самая неподдельная искренность. — Эта женщина, у нее с головой не все в порядке…

— Женщина? Да ты пишешь любовное письмо своей сестре! — прорычал отец.

— Кому? — переспросил Секандар, чувствуя, как у него начинают дрожать колени.