Но в роду юноши все было по-другому. Еще его дед женился на той, которую полюбил, а не на девушке, выбранной ему родителями. Отец и мать Джаведа тоже знали друг друга задолго до свадьбы — им повезло, они выросли в соседних домах. Их брак был женитьбой по любви, и они пронесли ее через всю свою жизнь. Джавед чувствовал с детства, что его родители любят друг друга, и в его душе сложилось представление о браке, как о союзе влюбленных. А потому он искал чувства, а не согласия родни. Ему нужна была девушка, испытывавшая к нему привязанность, сама желавшая этого брака, а не покорная исполнительница чужой воли, не слушающая голоса своего сердца.

Завоевать Фейруз, внушить ей любовь к себе, стать для нее всем — вот о чем мечтал юноша. И что тут могло помочь ему, как не стихи! Он нес ей сейчас свое первое письмо, надеясь привлечь внимание, заинтересовать девушку. Пусть только заметит, что он существует, что он влюблен, а там он попытается зажечь в ее душе пламя от своего огня.

— Желаете видеть господина? — спросил у него толстенький привратник, одетый в такую же зеленую ливрею, как на водителе «мерседеса». — Как о вас доложить?

— Нет, я не к нему, я хотел бы… — замялся Джавед.

Он рассчитывал просто опустить письмо в почтовый ящик на их воротах, но привратник заметил его раньше, чем он смог осуществить свое намерение.

— Не могли бы вы передать это письмо молодой госпоже? — осмелился он наконец спросить у слуги. — Это личное письмо, вы понимаете…

— Как не понять, господин, — вздохнул привратник, беря у него конверт. — Не в первый раз… Почти что половина молодых людей Лакхнау носит сюда свои письма. И как у госпожи хватает терпения все это читать…

Джавед покраснел и неловким движением попытался сунуть слуге несколько рупий. Но тот, к его удивлению, отстранил деньги.

— Нам нельзя, господин, я не хочу потерять работу, — сказал он. — Если хозяин узнает, что я принял что-либо у чужого, мне несдобровать. Да вы не беспокойтесь, госпожа получит ваше письмо. Отец не запрещает ей читать эти письма, правда, перед этим их просматривает ее мать.

— Ах, вот как, — обескураженно вымолвил Джавед.

На такое расширение рядов своих читателей он совсем не рассчитывал. А что, если к госпоже Малик Амвар присоединится ее муж и парочка тетушек? Вот и пиши после этого девушкам любовные письма…

— Там ведь нет ничего, что неприлично читать молодой девушке, сэр? — спросил привратник, от которого не укрылось разочарование юноши.

— Там… Там стихи… — вымолвил Джавед, сам не зная, зачем рассказывает об этом постороннему человеку.

— Вот и отлично, — улыбнулся слуга, которому начал нравиться новый поклонник его госпожи. — Она будет очень довольна.

— Кто? Миссис Амвар? — угрюмо переспросил Джавед. — Сомневаюсь.

Он повернулся и медленно пошел прочь. Вся эта затея со стихами уже не казалась ему такой удачной. А ведь он так радовался, предвкушая, какое впечатление произведут на Фейруз его строчки. Ладно, будь что будет. В конце концов, может, и у ее матери есть слабость к стихам, а заодно и к поэтам?

По одному взгляду на дом, которым так гордился его хозяин — господин Малик Амвар, можно было определить, что построен он сравнительно недавно — для Лакхнау, конечно, где старина подлинная, седая привычное и повседневное явление. В иной европейской столице такое здание вполне могло бы считаться старым и потому заслуживающим особенного уважения. Здесь же знатоки морщили нос, называя примерную дату его постройки — середина прошлого века. Господин Малик Амвар мог бы, впрочем, вполне достоверно датировать строительство, но ни за что не стал бы этого делать, продолжая упорно настаивать на том, что дом его не моложе жилищ других знатных семей. Несмотря на то, что это могло вызвать только скептическую улыбку у всех, кто хоть немного знаком с историей города, открыто возражать хозяину никто не осмеливался, зная его заносчивый и высокомерный характер.

Архитектурный стиль дома определяли как «индийское рококо». Именно здесь, в Лакхнау, да еще в Аллахабаде достиг своего наивысшего расцвета этот поздний провинциальный вариант классического индо-персидского стиля, осложненный украшательством, заимствованным из Европы. В хаотическом смешении разнородных элементов были повинны прежде всего европейские зодчие, находившиеся на службе при дворе навабов. Одни из них предпочитали соединять местные представления о богатом доме с роскошью версальских строений, другим не давал покоя британский классицизм, третьи вдохновлялись европейской готикой.

Архитектор, которого выбрал предок нынешнего хозяина особняка, бредил итальянским Ренессансом, хотя и готика была ему не чужда. Над массивным первым этажом, украшенным строгими персидскими арками, громоздился барадари — павильон, воздушная балюстрада которого вызывала в памяти почтовые открытки с видами Рима. Ее украшали коринфские колонны и фантастические водостоки в виде голов драконов, словно на каком-нибудь пражском соборе. Дом выглядел на редкость причудливо, но в нем было очарование, и если бы хозяин мог вполне оценить его, то не сокрушался бы так о порочащей молодости своего жилища.

Для Фейруз же этот особняк был лучшим местом на свете. Она родилась в нем восемнадцать лет назад, провела здесь счастливые годы детства и любила свой огромный, полный просторных залов и крошечных чуланчиков, потайных лестниц, никуда не ведущих коридоров и ничего не поддерживающих колонн дом больше, чем самое стилистически безупречное строение на свете.

Убранство его вполне отвечало вкусу ее отца. Особняк был просто забит роскошными вещами: драпировками из драгоценных тканей, люстрами изумительной работы, старинными безделушками, резной мебелью из редких пород дерева, персидскими коврами и прочим.

Если бы девушка могла взглянуть на это свежим взглядом, то ей, конечно, бросилось бы в глаза, что вещей в доме слишком уж много и было бы лучше избавиться от большей их части ради создания более стройного впечатления от убранства комнат, соответствующего представлению о хорошем вкусе. Но она провела среди этих вещей всю жизнь, и почти не замечала их и того излишества, которое не понравилось бы новому человеку со строгими критериями красоты интерьера.

Сейчас Фейруз сидела в тяжелом венецианском кресле в столовой и в ожидании обеда листала журнал мод, которыми живо интересовалась, несмотря на то, что ей никогда бы не позволили надеть даже самое скромное из изображенных в нем платьев, если бы ей пришло в голову об этом попросить. Вдоль всех стен стояли невысокие комоды и горки итальянской работы, полные разнообразной посуды из тонкого фарфора и хрусталя, которой вполне хватило бы, чтобы посадить за стол весь квартал.

Посреди комнаты находился стол, покрытый белой скатертью с дорогим кружевом, который окружала дюжина тяжелых стульев. На расставленных здесь и там низких табуретах блестели начищенные панданы — серебряные коробочки для листьев бетеля и других компонентов для составления жевательной массы. Рядом с ними стояли чеканные тхукданы — серебряные и медные плевательницы в форме больших чаш для бетелевой жвачки. На пышном ковре в углу ожидали курильщиков посеребренная хукка — трубка с длинным мундштуком для курения через воду, а около нее — маленькая кочерга и щипцы для разгребания древесных углей на случай, если трубка погаснет.

— Что сегодня на обед, Садат? — спросила Фейруз у вошедшего, чтобы накрыть на стол, слуги, отрывая взгляд от журнала.

— Ваше любимое, госпожа, — улыбнулся Садат, с удовольствием отвечая своей хозяйке, которую кормил еще много лет назад кислым молоком и просяной кашей. — Мясной рулет с маринованным манго. Гарнир рисовый. А на сладкое — розовый сироп.

— Мороженое с розовым сиропом, ты хочешь сказать, — лукаво прищурилась девушка.

— Хорошо, сейчас пошлю мальчишку в магазин. Сами не успеем сделать, — оправдываясь, произнес слуга и пошел к дверям, чтобы выполнить пожелание своей любимицы.