К дверям была прикреплена маленькая записка от доктора Волтерса. Короткое, ни к чему не обязывающее приветствие и сообщение, что у него всё хорошо.

Это была последняя весточка от доктора Волтерса. Гарнитур из покоев Екатерины Великой больше никто не видел, как и серию икон новгородской школы, картины, изделия из золота и серебра, ковры и гобелены.

И ящики с забытыми фризами из янтаря, главная работа Растрелли, остались ненайденными.

Когда доктор Волтерс покинул Екатерининский дворец, за ним до Риги следовали три грузовика. Что находится под брезентом, никто не контролировал и не интересовался. В районе боевых действий у людей были другие заботы. Наступила зима, в войсках не хватало теплой одежды, шарфов, шапок, перчаток и почти полностью отсутствовали валенки или меховые сапоги. Всё сковали мороз и снег. В лесах за линией фронта партизаны нападали на немецкие подразделения, взрывали рельсы и поезда, разрушали мосты и перерезали пути снабжения продовольствием и боеприпасами. Кто будет обращать внимание на ротмистра с тремя грузовиками, тем более, что на дверях приклеены таблички «Оперативная группа «Гамбург» отряда особого назначения МИД».

Кто будет спрашивать командировочное предписание? И без того понятно, что отряд особого назначения Министерства иностранных дел, находящегося в Берлине, возвращается с фронта.

Никто не знает, пережил ли войну доктор Волтерс, жив ли он до сих пор, безвестный старик, воздвигнувший себе обелиск из икон и картин, гобеленов и спального гарнитура Екатерины Великой с резными и позолоченными пенисами.

А янтарные фризы работы Растрелли бесследно исчезли...

Три дня гауляйтер Кох, не называя своего имени, звонил в городскую больницу и требовал к телефону сестру Яну. Все три раза он попадал на Фриду Вильгельми, которая кричала в трубку:

— Чего вы хотите от Яны? Кто вы?

Не проронив ни слова, Кох клал трубку.

«Крепкий орешек, — думал он со злостью. — Но я расколю его. До сих пор я всегда получал желаемое».

— Опять эта свинья! — поморщилась Фрида после третьего звонка. — Если позвонит ещё раз, я ему скажу: только после меня… герр гауляйтер! Тогда он подожмёт хвост!

— А если он так и сделает? — Яна весело засмеялась — что за абсурдная мысль?

— Что? — не поняла Фрида.

— Только после вас…

— И это говоришь мне ты?! — Фрида приподняла свою массу со стула. — Ты просто волк в овечьей шкуре! Какая же ты легкомысленная! Хамелеон… и можешь менять окраску в зависимости от среды, чтобы стать невидимой!

— Может быть. — Яна вдруг стала серьёзной. — Я хотела бы стать невидимой. Вот бы мой чепец медсестры стал шапкой-невидимкой

«Он такой и есть, — подумала она. — Он и есть шапка-невидимка. Под ним я живу невидимой среди вас… никто не знает, кто я такая, Яна Петровна Роговская. Так что ты сказала правду, Фрида… я буду всё время менять окраску, чтобы быть ближе к Михаилу Игоревичу и к Янтарной комнате».

В понедельник Коху пришла в голову другая идея. Он позвонил в больницу, попросил соединить его с главным врачом, назвавшись Бруно Велленшлагом, руководителем отдела в музее замка, сообщил, что один упаковщик поранил руку, и попросил прислать медсестру.

— И лучше всего сестру Яну, — сказал Кох. — Она уже здесь была и хорошо ориентируется.

— Я немедленно направлю к вам санитара! — ответил доктор Панкратц.

— Спасибо. Но медсестра Яна, как я сказал, здесь хорошо ориентируется.

— Будет лучше, если вы привезёте раненого сюда.

— Из-за пустяковой царапины? — Коху прикладывал неимоверные усилия, чтобы не заорать. Панкратц. Капитан медслужбы Панкратц. Я позабочусь о том, чтобы вас как можно скорее направили на фронт. Вам осталось не так уж много времени греть свою задницу на батареях в больнице!

— Всё не так просто. Если это был ржавый гвоздь, то может произойти заражение крови, столбняк, гангрена. Я наблюдал подобные случаи в полевом лазарете…

— Спасибо! — сказал Кох и положил трубку. Потом ударил кулаками по столу и плюхнулся в кресло.

Этот Панкратц уже был на фронте и, кажется, имеет тяжёлое ранение, после которого может служить только в тылу. Отправить на фронт трудно, а вот перевести в какую-нибудь заштатную больницу — другое дело. В Роминтен или в Лык. Там, на Висле, замечательно — будет там перевязывать лис, а зимой выть вместе с волками. А Фриду Вильгельми отправим старшей сестрой в психушку. Пусть там командует, сколько влезет. Яна, мазурская волчица, ты от меня не ускользнёшь.

Кох потянулся в кресле, снова взял трубку и позвонил Велленшлагу. Как обычно, тот подобрался, когда Кох с ним разговаривал, даже если тот его не видел, это можно было определить по голосу.

— Бруно...

— Гауляйтер…

— Ты как-то мне говорил, что в «Кауфнаусе», в отделе тканей, видел симпатичную продавщицу.

— Так точно, гауляйтер. Эмми Зоннеман…

— Ещё одна такая глупая шутка, и ты отправишься на фронт!

— Я не знал, гауляйтер, что малышку зовут так же, как и жену рейхсмаршала Геринга. Её действительно зовут Эмми Зоннеман.

— Тогда это будет двойное удовольствие! — Кох громко рассмеялся и хлопнул себя по бедру. — Приведи ее ко мне сегодня вечером.

Он прыснул он смеха и положил трубку.

Надо будет рассказать об этом Герингу. Что я переспал с Эмми Зоннеман. Жаль, толстяк совсем не понимает шуток.

Вечером Яна надела тёплое зимнее пальто и шерстяную шаль. Совершенно неожиданно холодный восточный ветер принёс в Кёнигсберг холод. Снега ещё не было, но по ночам стояли сильные морозы, скользкая наледь покрыла улицы, стены и крыши домов. Пешеходы неуверенно ступали или скользили на дороге, машины буксовали. Холода наступили так быстро, что к ним не подготовились.

— Куда ты собралась? — спросила Фрида, когда увидела Яну в пальто, шали и вязаных перчатках.

— В театр, старшая сестра. На оперетту «Продавец птиц».

— Я почтальонша Кристель, — вдруг пропела Фрида.

Яна вздрогнула и удивленно посмотрела на неё.

— Что с вами, старшая сестра?

— Это песня из оперетты, дитя. «Продавец птиц». Я смотрела оперетту шесть раз. Последний раз — театре «Метрополь» в Берлине. С Иоанном Хеештерсом в главной роли. Когда в Ти-и-и-роле дарят ро-о-о-зы…

На сцене сейчас обрушились бы кулисы, но лицо Фриды сияло от счастливых воспоминаний. Она втайне восторгалась многими артистами, от Сары Леандер и Фердинанда Мариана, от Хайнца Рюмана и Вернера Крауза до Генриха Георга и Кете Голд, от Густава Грюндгенса до Бригитты Хорней, но всё это скрывалось за её панцирем.

— Ты идёшь в театр одна? — спросила она недоверчиво.

— Конечно. Я как раз хотела купить абонемент. Вам тоже купить, старшая сестра?

— Спасибо, нет, дитя. Он же на определённые дни, а я не хочу себя связывать. — Это была её тайна, её жизненное кредо: не связывать себя! Неважно, с чем. Стремление к свободе у Фриды было всеобъемлющим.

— Когда ты вернёшься? — спросила она.

Яна пожала плечами.

— Я не знаю, сколько идет оперетта.

— Ну, скажем, два часа. — Фрида оценивающе посмотрела на часы. — Сейчас семь. В восемь начнётся оперетта, в десять закончится. В одиннадцать ты будешь здесь! Если придёшь позже, мы поругаемся.

— Понятно, старшая сестра.

— Я хочу тебе только добра, деточка.

— Я знаю. Приятного вечера, старшая сестра.

— Тебе тоже… Охотно бы я женщин целовал… Ах, вздор, это из Паганини…

Сопровождаемая взглядом Фриды, Яна вышла из комнаты, а потом через боковую дверь приёмного отделения покинула больницу. В комнате дежурного по отделению скорой помощи опять сидел санитар Карл Блудеккер и махнул ей рукой.

— Давно не виделись, сестра! — крикнул он. — Куда идёшь? На улице чертовски скользко. Держитель крепче за своего кавалера.

— Я иду в театр, одна. На «Продавца птиц».

— Эта там, где кто-то поет «С птицами я вырос»?

— Блудеккер, какой вы невежда! — Яна покачала головой. — Стыдитесь.