Яна не отрывала глаз от пистолета. Ствол бвл направлен ей прямо в сердце.

— Тебе это удалось. Но… я должна тебя убить. Я должна…

— Это радиоприёмник, Сильвия…

— Да.

— Ты слушаешь новости…

— Да.

— Ты шпионка…

— Это вы так говорите. Я борюсь против твоей Германии, против фашизма, против войны, против вашего сумасшедшего фюрера… я борюсь за свободу и мир…

— И тебя … тебя зовут не Сильвия Ааренлунд…

— Почему же. Это моё настоящее имя. Но причём здесь имена? — Она всё ещё направляла пистолет Яне в грудь, держа палец на спусковом крючке. Одно движение, и Яны больше не будет. — Мы — небольшая группа антифашистов. Я сообщаю им, что здесь происходит, а передают новости из России. Наша группа имеет непосредственный контакт с НКВД в Ленинграде. — Она вздохнула, подняла пистолет выше и прицелилась. — Теперь ты всё знаешь, Яна… я должна тебя застрелить. Пойми, я должна!

— Ты застрелишь свою подругу, Сильвия...

— Я должна! — в отчаянии крикнула Сильвия. — Я не могу иначе. Я не имею права оставлять свидетеля.

— А соратницу… это тоже запрещено? — Яна прошла в комнату, ствол пистолета отслеживал каждое её движение. — Не смотри на меня так недоверчиво, Сильвия. У тебя своя тайна, у меня — своя… и обе они означают смерть! Я не медсестра Красного креста.

— Это ты только сейчас говоришь! — Сильвия снова прицелилась, а Яна обеими руками провела по волосам, сорвала с головы колпак медсестры и бросила его на пол. — Это тебя не спасёт.

— Я родилась не в Лыке, а в Ленинграде. Я русская, и меня зовут Яна Петровна Роговская.

Сильвия начала медленно опускать оружие.

— Как … как ты это докажешь? — сдавленным голосом произнесла она.

— Ты знаешь русский язык?

— Да.

— В платье медсестры Красного креста я ждала под Пушкиным, пока пройдут немцы, и с тех пор стала немкой, — сказала Яна по-русски. — Никто меня ни о чём не спрашивал… формы медсестры было достаточно. Я имею отношение к семье хранителей Янтарной комнаты… Заведующий, Михаил Вахтер, мой будущий свёкр. Его сын, Николай, сражается в Ленинграде против фашистов… Николай Михайлович Вахтеровский. Когда началась блокада Ленинграда, он работал в Эрмитаже. Я не знаю, жив ли он, пережил ли он эти девятьсот дней голода и смерти, девятьсот дней ада, пока Красная армия не прорвала блокаду и не освободила Ленинград. У меня нет от него новостей, понимаешь? Сильвия, я живу здесь по чужой личиной, как и ты… Ты мне веришь?

— Да. — Сильвия опустила пистолет. — Я тебе верю. Боже мой, я тебя застрелила бы, должна была застрелить… свою лучшую, единственную подругу.

— Я всё понимаю, Сильвия.

— В какое жестокое время мы живём!

Она отложила радиоприёмник на кресло, вскочила, обняла Яну, прижала её к себе и трижды расцеловала в щёки на старый русский манер. Нервное напряжение спало, и она неожиданно расплакалась. Мысль о том, что она действительно могла застрелить Яну, её подкосила.

С этого дня ничто не могло разделить Сильвию и Яну. Иногда Яна сидела рядом с подругой, когда та вела радиообмен со своей группой и передавала информацию о воинских частях, покинувших Кёнигсберг или прибывших в него. Таким образом в Ленинграде становилось известно о всех передвижениях немецкой армии, о её оснащении, числе орудий и танков, об эшелонах, которые доставляют в город продовольствие и боеприпасы. Яна помогала ей, передавая то, что услышала от раненых о событиях на фронте, о нехватке боеприпасов и горючего, о настроениях в армии, о слухах, которые солдаты называли «брехнёй», но в них всё же была крупица правды.

Из этой мозаичной информации, приходящей со всех сторон, в Москве составляли общую картину положения дел в Германии. Почти полную картину медленной, но безостановочной гибели великого германского рейха. Поражение Гитлера. Конец нацистского господства. В Москве знали больше, чем большая часть немецкого народа. Знали правду, а кто знал ее в Германии?

Правду о Сильвии через несколько дней узнал и Вахтер. Он отнёсся к этому очень осторожно, проверял эту симпатичную блондинку, говорил с ней по-русски, один раз принял участие в радиообмене со шведами, читал полученные сообщения до того, как Сильвия их сжигала.

— Скажи им, — обратился он как-то вечером к Сильвии, — что Янтарная комната не пострадала и за ней хорошо смотрят. Они должны передать это дальше в Ленинград, директору Эрмитажа. И ещё у меня есть большая просьба, — он заговорил по-русски, — просьба отца. Спроси их, видели ли они моего сыночка, знают они, жив ли он ещё или погиб, умер от голода. Сражался ли он на фронте или замёрз на улице, как сотни тысяч ленинградцев. Если он жив... то где он? Сильвия, ты можешь это спросить? Помоги облегчить сердце отца от мучающих его сомнений и отчаяния. Яна тоже беспокоится о Николае. Спроси их… спроси их… пожалуйста…

Сильвия спросила, но Ленинград молчал. Прошли недели, месяцы, и на вопрос Яны она лишь пожимала плечами. Это было изнурительное ожидание, пока Вахтер не сказал:

— Они его не нашли… это тоже ответ. Доченька, пора признать, что мы не можем больше обманываться. Николай, как и тысячи неизвестных, похоронен в Ленинграде. Он умер, как герой, и мы будем им гордиться.

Он зажёг маленькую круглую свечку в металлической чашке из снарядной гильзы, которую немцы называли «гинденбургским светильником», поставил перед складной иконой своего предка Фридриха Теодора и помолился с Яной о спасении души Николая. Каждый день он менял свечку, не позволяя маленькому мерцающему огоньку погаснуть.

А когда на Восточную Пруссию обрушился поток беженцев, когда тысячи телег, двухколёсных тачек, нагруженных вещами детских колясок с запряжёнными в них женщинами и стариками, сколоченных из досок санок и волокуш потянулись по заснеженным улицам на запад, застревая в снежной пурге, когда люди тысячами замерзали и оставались лежать на обочине, потому как бессмысленно было тащить с собой трупы, когда умирали прежде всего младенцы, дети, больные и старики, Вахтер, как пострадавший от бомбежки, получил в администрации по письму гауляйтера три полных ящика «гинденбургских светильников», на которые Бруно Велленшлаг установил лимит: для каждой семьи по двадцать штук в неделю.

Три ящика… теперь их хватит до конца войны. Конец уже приближался, был где-то на границе Восточной Пруссии, а на западе простирался от Венгрии до побережья Северного моря. Гигантские клещи, сжимающие Германию. Теперь это уже не была война Гитлера, это было уничтожение собственного народа.

Гауляйтер Кох собрал в зале администрации области всех важных чинов своего штаба, всех командующих воинских частей, откомандированных в Кёнигсберг и окрестности. Доктору Финдлингу и Вахтеру он приказал тоже присутствовать.

Широко расставив ноги и с гордо поднятой головой, он стоял перед огромным, во всю стену растянутым знаменем со свастикой, в сшитой по фигуре форме и в широких галифе. К своим сатрапам он обратился с проникновенной речью о гении фюрера, а в конце воскликнул:

— Кёнигсберг останется немецким! Восточная Пруссия никогда не будет отдана врагу! Борьба до последнего человека — наш долг! Да здравствует наш фюрер Адольф Гитлер! Зиг хайль!

Присутствующие вскинули правые руки и подхватили:

— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

Вахтер тоже поднял руку и кричал вместе со всеми. «Простите меня, — думал он при этом. — Не осуждайте меня, я делаю это ради Янтарной комнаты. Победа настанет. Она стоит у двери, уже слышно её дыхание».

На улицах Кёнигсберга, на всех свободных стенах, на остатках домов, на щитах и кузовах грузовиков, на транспарантах и во всех газетах были размещены новые призывы к населению. Лозунги, которые говорили больше, чем сообщения вермахта, статьи Геббельса в журнале «Рейх» или каждая программа по имперскому радио. Эти лозунги говорили о закате, который отрицали и не хотели замечать правители.

«Фюрер ждёт от тебя жертву для вермахта и ополчения».

«Одень свою гордость,

Своего ополченца в форму.