Когда мы уже были у дверей, ее мать окликнула нас.

– Не возвращайся слишком поздно, дорогая.

Меня овеяло нежным благоуханием, когда она садилась. Духи предназначались явно не для деловой встречи. Это меня насторожило.

– Куда? – спросил я.

– На Ломбард-стрит. Надеюсь, не заставляю вас делать крюк ради меня?

– Ни в коем случае.

Она придвинулась поближе и прикоснулась к моей руке.

– Вы с мамой говорили обо мне?

– Нет. – Это не было ложью. Но правды говорить мне не хотелось. – А что?

– Так просто, – небрежно отмахнулась она.

В молчании мы проехали несколько кварталов.

– На самом деле вы не должны быть в Пресидио к половине девятого, не так ли?

– Да, – ответил я. – А вы можете отказаться от этой встречи? Она покачала головой.

– Только не сейчас. Уже слишком поздно. – Она помедлила. – Да и нечестно. Вы надеюсь, понимаете меня?

– Четко и недвусмысленно.

Она посмотрела на меня.

– Ничего подобного, – быстро сказала она.

– Я ничего и не говорю.

Машина остановилась у светофора. Красные отблески падали на ее лицо.

– Что вы собираетесь сейчас делать? – спросила она.

– Не знаю. Поеду в Чайн-таун… подцеплю там кого-нибудь.

– Это настоящее бегство. Светофор мигнул, и я двинул машину.

– Самое настоящее, – согласился я. – Но чтобы забыться, пока ничего лучше не придумано.

Ее кисть, лежавшая на моей руке, дрогнула.

– Это так ужасно?

– Иногда.

Я почувствовал, что ее ногти впились в мою куртку.

– Как бы я хотела быть мужчиной.

– Могу только радоваться, что вы не мужчина.

Она повернулась ко мне.

– Вы можете попозже встретить меня?

Мундир не мешал мне чувствовать упругость ее маленьких грудей, прижавшихся ко мне. Теперь я понял, что был прав. Она была именно такой, какой я ее себе представлял, и я знал, для чего она здесь оказалась, но что-то отталкивало меня.

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Трудно объяснить. – Я уже начинал злиться на самого себя. – Да и не имеет значения.

– Для меня имеет. Объясните.

Злость сказалась лишь в том, что мой голос слегка осип.

– В этом городе я знаю не менее дюжины мест, где могу найти себе пару, если бы меня это волновало.

Отдернув руку, она отодвинулась от меня. Я увидел, как на глазах у нее внезапно закипели слезы.

– Простите, я так долго был отлучен от нормальной жизни, что, боюсь, забыл, как надо вести себя.

– Вы не должны извиняться. Я заслужила это. – Теперь она смотрела в окно машины. – Поверните вот здесь. К этому кварталу.

Я развернул машину.

– У вас от отпуска осталось три дня?

– Верно, – подтвердил я.

– Вы мне позвоните?

– Не думаю. Я собираюсь поехать в Ла Джоллу и немного там порыбачить.

– Я могла бы приехать туда.

– Сомневаюсь, что вам стоит это делать.

– А! У вас там есть девушка.

Я засмеялся.

– Девушки нет.

– Тогда почему же…

– Потому что возвращаюсь на войну, – мой голос совсем охрип. – Потому что не хочу, чтобы оставались какие-то связи. Не хочу оставлять кого-то, о ком буду думать, зная, что меня ждет завтрашний день. Я знал слишком много ребят, которые погибли только потому, что думали о завтрашнем дне.

– Вы боитесь.

– Вы чертовски правы. Я это уже говорил вам.

Теперь она плакала по-настоящему. Слезы медленно текли у нее по щекам. Я положил руку ей на плечо.

– Послушайте, это же просто глупо, – мягко сказал я. – Теперь все так дьявольски запутано. Может быть, в один прекрасный день, когда война кончится… Если я доживу.

Она прервала меня.

– Но вы говорили мне, что никому еще не везло три раза кряду.

– Так получается, – пришлось мне признать.

– Значит, вы в самом деле не позвоните мне. Никогда. – И в голосе ее звучала странная печаль.

– Я готов бесконечно просить у вас прощения. Извините меня. Несколько секунд она смотрела на меня, а потом вылезла из машины.

– Не люблю прощаний.

Я не успел даже ответить, потому что она, не оглядываясь, взбежала по ступенькам. Закурив, я остался сидеть, наблюдая, как она звонит в двери. Через мгновение показавшийся в дверях мужчина впустил ее.

Когда к трем часам я вернулся в свой мотель, под дверью меня ждала записка.

«Пожалуйста, позвоните мне утром, чтобы мы могли продолжить наш разговор.»

Она была подписана Сесилией Хайден.

Я сердито смял записку и швырнул ее в мусорную корзину. Утром я поехал в Ла Джоллу, и звонить ей не собирался.

Через неделю я уже летел обратно в сторону Австралии, где меня ждала война. И если бы мне пришло в голову, что старая леди, в самом деле, ждала моего звонка, я бы только рассмеялся.

Но было то, что не могло ждать. На следующий день она позвонила Сэму Корвину.

– Миссис Хайден, – сказал Сэм Корвин, входя в комнату, где его ждала старая леди, – надеюсь, не заставил вас ждать.

– Нет, мистер Корвин, – сухо ответила она. – Прошу вас, садитесь. Опустившись в кресло, он с любопытством посмотрел на нее. С той минуты, когда она утром позвонила ему, он не переставал ломать себе голову, чего это ради она захотела увидеть его. Она сразу же перешла к делу.

– Нора названа как кандидат на премию Фонда Элиофхайма в области скульптуры.

Сэм посмотрел на собеседницу с чувством внезапного уважения. Об этом ходили только слухи. Но имена кандидатов держались в строгом секрете. Особенно и потому, что то была первая премия, которая должна быть вручена с начала войны.

– Откуда вы знаете? – Даже он пока не мог ни подтвердить, ни опровергнуть эти сведения.

– Неважно, – отрывисто сказала она. – Главное, что я знаю.

– Хорошо. Я очень рад за Нору. И надеюсь, что она ее получит. Она ее заслужила.

– Именно по этому поводу я и хотела вас увидеть. Я хочу быть уверенной, что она ее получит.

Сэм молча смотрел на нее. У него не было слов.

– Порой преимущество обладания деньгами оборачивается ужасной стороной, – продолжила миссис Хайден. – Особенно в области искусства. Я хочу быть уверенной, что состояние моей дочери не лишит ее этой возможности.

– Я уверен, что оно не сможет ей помешать, миссис Хайден. Члены жюри выше подобных соображений.

– Никто не свободен от тех или иных предрассудков, – с предельной определенностью вымолвила она. – А в настоящий момент мне кажется, что мир искусства, преисполненный либерализма, ориентируется на коммунистическую идеологию. И почти каждый, кто не принадлежит к их группе, автоматически отвергается как буржуа, творчество которого не достойно внимания.

– Не упрощаете ли вы?

– Неужто? – отпарировала она, в упор глядя на него. – Вот вы мне и объясните. Каким образом почти каждая значительная награда в искусстве за последние несколько лет вручалась только тем художникам, которые, если и не являются коммунистами, во всяком случае, тесно примыкают к ним?

Сэм не ответил. Она почти точно оценила ситуацию.

– Предположим, что я готов согласиться с вами. Но я по-прежнему не вижу, что тут можно сделать. Элиофхайма не купить.

– Знаю. Но оба мы знаем, что есть такие вещи, как влияние, как сила внушения, и мало кто может им сопротивляться. А члены жюри всего лишь только люди.

– Но с чего начинать? Их могут заставить прислушаться к себе только очень влиятельные люди.

– В Сен-Симеоне я поговорила с Биллом Херстом, – сказала она. – Он убежден, что Нора заслуживает этой награды. Он считает, что это будет триумф американизма.

Наконец их разговор стал обретать смысл. Он должен был бы догадаться, откуда к ней поступила информация.

– Херст может быть полезен. Кто еще?

– Первым делом ваш приятель профессор Белл. – Напомнила она. – И Херст уже поговорил с Берти Маккормиком в Чикаго. Он тоже очень заинтересовался. И если вы поломаете себе голову, то не сомневаюсь, что появится и много других.

– Потребуется как следует поработать. Сейчас февраль, так что у нас остается не более трех месяцев до мая, когда будут присуждать премию. И даже тогда мы не будем уверены.