Покорив девять татарских родов, он по совету одного китайского мудреца набрал к себе много татарских воинов и пускал их впереди своего войска, которые служили ему щитом и тараном одновременно. В этом Потрясатель Вселенной был не оригинален: так делали римляне, посылая рабов впереди легионов, византийцы, у которых пробивали брешь в неприятельских рядах славяне, множество которых погибало. Делал потом так и внук Чингисхана Батый. Тогда-то и родилось у русских выражение: «Татары идут!» Но это были уже не совсем татары, так как к ним монголы давно примешали другие завоёванные ими народности. Но летописные «татары» остались.

Мамай, человек образованный, знающий русский и итальянский, понимал, в качестве какой убойной силы держала в своё время монгольская знать его предков и другие народы. Знал о жестокости Чингисхана, с которой тот обошёлся с татарскими князьями после своей победы близ озера Буйр-Нур, и мстил, став властителем огромных пространств, а затем и Золотой Орды, чингизидам всяческими способами. Он был храбр. Ещё в двадцатитрёхлетнем возрасте, командуя сотней лучников, отличился при штурме ханом Джанибеком генуэзской Кафской крепости (нынешняя Феодосия).

Обладал непомерным честолюбием, стремился к власти, а, обретя её в Золотой Орде, мечтал стать и... московским царём.

Трагическая это фигура: чингизиды считали его в своей стае «белой вороной», для русских он был жестокий завоеватель.

Вникнем же в историю поглубже, как советовал Силуян Петрович Белояров. И начнём с Темучина...

По песчаному голому берегу полноводной Улдзы до самого рассвета бегали люди с ярко горящими факелами и радостно восклицали:

   — По воле китайского императора наш Темучин стал джаут-кури[5]!

   — Слава великому! Да явит ему в эту ночь славного года свой лик огнедышащий Хорс[6]!

   — Слава!

Шла ночь перед днём восьмого сентября — Рождества Богородицы по христианскому календарю, утром этого дня монголы позволят пить вино пленным христианам, тем более что у них — знатных потомков огнепоклонников — тоже праздник. В славный год Собаки — в году l-182-м — ими положено начало разгрома татар — «этих убийц их отцов и детей», как сказано в «Сокровенном сказании».

В белой юрте, окружённой кибитками с задранными вверх оглоблями и плотным кольцом тургаудов — телохранителей, сидел в синем бешмете, туго стягивающем грудь и талию, широкоплечий, с рысьими глазами на худом скуластом лице новоявленный двадцатисемилетний джаут-кури Темучин, пил короткими глотками кумыс и думал. Изредка бросал взгляд на отрубленную голову татарского князя Муджина-Султу, лежащую на серой кошме у входа, преподнесённую в дар верными нукерами.

«Отдам моему лучшему ремесленнику Баграджу, он высушит её и сделает винную чашу, которую украсит золотыми нитями и вплетёт в них рубины и смарагд», — решил повелитель и притянул к себе красивую рабыню.

Но мысли не давали покоя, и он, оттолкнув женщину, снова погрузился в раздумье.

Да, он разбил татар, но омрачало лишь то, что своих врагов Темучин победил не один, а вместе с вождём племени кераитов Тогорилом, который получил из рук Алтын-хана, китайского императора, титул Ван-хана — государя... Победа. Но неизвестно, как бы всё обернулось, не поспей вовремя помощь и со стороны китайцев. Несколько их отрядов пришли и соединились с монголами и кераитами на реке Улдза... Но и сами понесли немалые потери: татарские мужчины умеют сражаться. А победили их только числом и даже захватили повелителя рода чаган Муджина-Султу и казнили. Чаган — самый богатый татарский род, кочевавший между реками Онон и Улдза. У князя и его приближённых кереге[7] сделаны из серебряных пластин, и даже у мизинных людей юрты крыты кошмой из шерсти белых верблюдов. Было чем поживиться.

Монголы, кераиты и китайцы оставшихся в живых сильных мужчин взяли в своё войско, а татарских женщин, отличающихся от монгольских и китайских степенностью, дородностью и красотой, расхватали по кибиткам. Сейчас катуни[8] станут выполнять лишь роль наложниц и рабынь, но не пройдёт и сотни лет, когда потомство их уже не будет уничтожаться. И тогда появится новая степная знать — монголо-татарская. Это всё в будущем... А пока новоявленному джаут-кури предстоит покорить восемь остальных, кроме чаган, татарских родов: тутуку-лиут, алчи, терат, куин, баркуй, дербен, дутау и алухай, которые избрали своей зимней стоянкой берег озера Буйр-Нур.

«Права толпа, кричащая, что год Собаки — год славный... Нужно закрепить победу, не задерживаться у Улдзы и идти к озеру Буйр-Нур... Немедленно!» — решил про себя Темучин и снова взглянул на отрубленную голову Муджина-Султу.

...Всадник в чёрном малахае резко осадил взмыленную лошадь у священного озера Буйр-Нур и ловко соскочил на землю. Конь, всхрапнув, припал губами к воде и, раздувая ноздри, жадно стал пить. Напился и всадник, снял малахай, похлопал мокрой ладонью по бритой голове, снова водрузил его на место и возвёл очи к крутому обрыву, на котором стояли девять каменных баб.

Всадника увидели. От княжеской юрты рода алчи отделился вооружённый тургауд, но лук его не был перекинут за спину, а вместе со стрелами находился в притороченном к седлу саадаке, значит, верховой не собирался нападать на приезжего, будто точно знал, кто он и откуда...

Человек в чёрном малахае спокойно, не боясь, ждал приближения посланника. Когда между ними оставалось расстояние, равное половине полёта стрелы[9], тургауд вскочил ногами на круп лошади и, стоя во весь рост, содрал со своей шеи красный платок и помахал им в знак приветствия. Конь продолжал скакать, но, будто по команде, оборвал свой бег возле человека в чёрном малахае.

   — Я приветствую тебя, Аланай, да продлятся годы твои и твоего брата!

   — Нить моей жизни пока тянется, Темир, спасибо за добрые слова, а вот у моего брата она оборвалась... Смерть настигла его в самой высокой точке полёта, и он, как беркут, пронзённый стрелой, сложив крылья, низвергнулся вниз, будто на дно глубокого ущелья.

   — Как?! Почему?! — в искреннем удивлении воскликнул тургауд.

   — Да... Из головы князя Муджина-Султу уже делают винную, чашу... — и Аланай рассказал о казни повелителя рода чаган.

   — Вот поэтому я с такой вестью не захотел сразу ехать к твоему князю, Темир, мне надо было остыть и успокоиться...

   — Мы с юртчи[10] Смагулом сразу же узнали тебя, Аланай. Но ты так скоро нашего князя не увидишь, со своими родными и приближёнными он ещё находится на прежнем джайляу. А мы только утром поставили его серебряную юрту.

   — Хорошо, тогда поедем к другим князьям.

   — Насколько мне известно, к озеру прикочевал всего лишь один род Шакира-Султу — род баркуй. Он разбил свои юрты у Серой пещеры. Остальные, как и наш, ещё не трогались с летних пастбищ.

   — Надо, чтобы трогались, а для этого князь Шакир-Султу должен разослать гонцов к племенным братьям. Боюсь, что Темучин со своим многочисленным войском уже идёт сюда.

Аланая, двоюродного брата Муджина-Султу, князь рода баркуй тоже узнал сразу. Они поприветствовали друг друга, сполоснули руки водой из кумгана — металлического кувшина с длинным изогнутым носиком — и сели на кошму пить чай. Гость попросил мяса, и одна из рабынь-китаянок принесла на золотом блюде дымящиеся рёбрышки молодого барашка. Аланай набросился на них, как изголодавшийся пёс.

   — Да, — начал он, насытившись, — я действительно похож сейчас на голодного и к тому же побитого пса... Знай, князь, какая грядёт беда. И если ты будешь сидеть сложа руки, с твоим родом и остальными произойдёт то же, что произошло с нами... Скорее шли гонцов! — Аланай взглянул на поднос, на котором желто-масляным пятном светился луч солнца, и добавил: — Темучину понравилась серебряная юрта моего брата, и он, ослеплённый ею, направился сюда, чтобы присвоить себе ещё таких восемь...