За столом гости вели шумливую и радостную беседу, в которой часто слышались пожелания долгих лет жизни.
Обед завершился обычным десертом из пряников, напоминавших своими формами птиц и зверей, и фруктовыми заедками. Казалось бы, оставалось осенить себя крестным знамением да благодарить хозяев, но прогудел чей-то бас, провозгласивший славу хлебосольным хозяевам: «Княгине Анне Романовне — слава!» Все окна задрожали, и семисвечники качнулись, когда грянул общий хор: «Слава! Боярышне Анастасии Романовне — слава, слава, слава!» Тут и самый молодой человек осмелился вмешаться в общий хор, то был тенор Лукьяши.
После славы женскому полу обычай требовал оставить гостей и разойтись по своим теремам. Княгиня разоблачилась с превеликим удовольствием. Нелегко было пробыть несколько часов в такой запряжке, как ряска, обложенная жемчугом, лалами и яхонтами; тяжёл был и накосник со многими запонами...
Боярышне было полегче. Она вместе с мамой быстро разоблачила сестру и уложила её отдыхать. Девиц не принято пересуживать в хорошей компании, но когда боярышня удалилась с мамой, не было голоса, который не промолвил бы: «Хороша, да, очень хороша! Вот это невеста, так невеста!»
Женщины удалились в свои покои вовремя, так как последствия искусства Касьяна Перебиркина проявились во всей его полноте. Развязались языки, и появились смельчаки, которым сам Семиткин был не страшен. Говорили, впрочем, больше о красоте москвичек, о том, что и у иноземок не найти таких алых щёк с ямочками; что у англичанок, сказывают, всем зубам зубы, а у наших прямо как из жемчуга. В кружке князя Курбского, к которому примкнул сбоку непрошенный Семиткин, обсуждали, какими достоинствами должна обладать великокняжеская невеста. На этот вопрос пришлось отвечать каждому боярину, независимо от возраста. Вниманием всех присутствующих овладел речистый и умный князь Курбский, за которым уже числилась четвёртая стопа хмельного напитка.
— Прежде всего девица для великокняжеского рода должна быть честных кровей, — провозгласил он без всяких витиеватостей. — Предки и прапредки девицы должны исходить из русского племени и не иметь в своём роде Семиткиных. Семиткин, слышал?
— Слышал, княже! — отозвался из толпы писклявый голос. — Лаешься ты на моих дедов и родителей понапрасну. Забыли внести их в разряды, а то и тебе, княже, не пришлось бы считать их мизинными людишками. К тому же они были коренными русскими, а не выходцами из Литвы.
Семиткин пустил эту стрелу по адресу многих присутствовавших здесь выходцев, в числе которых был и сам князь Курбский. Стрела принесла с собой семена раздора. В хоромах послышался сдавленный смех.
— Девица для великокняжеского рода должна блистать умом и красотой, — продолжал князь Курбский, относясь с презрением к выходке Семиткина. — По уму и красоте ей не надлежит раскрашивать лицо. Красота её должна быть естественной, природной и не нуждаться в дополнительных ухищрениях. Вот вам пример: мы только что видели Анастасию Романовну — сестрицу нашей хозяюшки. Никакой кисточкой никто не коснулся её бровей и никакой губкой не растирали румяна на её алых щёчках. Красоты и доброты же у неё хоть отбавляй. Сегодня я издали любовался, как она угощала яствами убогий люд или обмывала чумазых ребятишек. Только при голубином сердце можно целовать сопляков, подходивших к ней за подачками. С такой-то красоты и писана нашими предками сказка про царь-девицу. Да что и говорить! Привезите невест со всей московской Руси — другой такой не встретишь. Кто же выпьет со мной стопку за здравие боярышни Анастасии Романовны?
Все стопки были осушены до дна. Семиткин и тут показал свой кичливый, неугомонный нрав. Он даже попытался потеснить князя Курбского.
— Ты, княже, совсем забыл о душе твоей царь-девицы, — заметил он, не глядя по сторонам из опасения встретить насмешливые взгляды. — Девица эта должна владеть такой чудесной душой, чтобы ангелы слетались с небес и играли бы ей на арфе.
— А к твоей Варюхе слетаются с небес ангелы с арфами? — спросил один из ненавистников Разбойного приказа.
— Слетаются, они ведь уважают кривобоких, — ответил за Семиткина другой ненавистник.
— Моя кривобокая превосходит душой всякую боярышню!
— Не на Анастасию ли Романовну метишь?
— А хотя бы и так!
Напрасно Семиткин не сказал по-иному, тогда, быть может, спине его не досталось бы столько кулаков, сколько опустилось на неё разом. Откуда ни возьмись подскочил и рында Лукьяш. Он сбил Семиткина с ног и вцепился в его бороду. Произошла свалка, в которой боярские длани немало поработали. Хмельное разогрело страсти до того, что бояре перестали понимать, где правые и где виноватые. Хозяину пришлось выступить миротворцем. Последними успокоились Лукьяш и Семиткин.
— Ты бы посоветовал великому князю Иоанну Васильевичу взять твою Варюху наверх, там кривобоких не бывало.
— Негоже тебе, парнишка, вставлять своё слово в боярскую беседу. Знай своё место, за дверью. А то обвяжи голову мокрым полотенцем, да походи по двору, брага-то и испарится. А за бороду, за бесчестье мы с тобой сосчитаемся.
Благоразумнейшие из бояр разбились по группам. Были и такие, что осуждали Лукьяша и предупреждали, что до гробовой доски Семиткин не забудет нанесённого ему бесчестья.
Охмелевших не было больше в хоромах князя Сицкого. Один за другим, понемногу они разобрали свои посохи и горностаевые шапки и при помощи Касьяна добрались до своих возков.
Хоромы опустели. Лукьяш чувствовал свою вину, но как её исправить? В угнетённом состоянии духа он отправился к маме и повинился в своей горячности. Мама всплеснула руками, да так и застыла. Шутка сказать: вырвать у самого начальника Разбойного приказа половину бороды! Отомстить! Впору и в Литву бежать — и убежал бы, но это значит никогда больше не увидеть любимую подругу детства!
Мама пошла по обыкновению в теремок своей Насти — поправить на ней одеяльце, перекрестить и пожелать ей приятного сна.
— Мама, о чём шумели бояре? — спросила Настя, целуя руку мамы.
— Да вздумали потешиться над христопродавцем Семиткиным.
— А Лукьяш тоже тешился?
— Уж и не спрашивай! Спи, родная, да хранит тебя Господь! Не знаю, что предпринять и как быть. Я выговаривала ему, а он одно твердит: на жаровню пойду, а Настю не трогай.
— А разве меня обижали?
— Равняли с кособокой Варюхой.
— Какой Лукьяш глупенький!
— По-своему-то он неглупый, а только ты спи, угомонись. Нечего глаза пялить, смотри на Владычицу. Завтра-то по великопостному нужно молиться у Михаила Архангела.
ГЛАВА II
Наутро, с первым великопостным звоном, вся убогая и вся счастливая Москва обратилась к Божьим храмам отмаливать мясопустные прегрешения. Народ шёл волнами по всем направлениям: к Михаилу Архангелу, к Пречистой, к Рождеству Христову, в Чудов и к Благовещенью с его девятью золочёными главами и с крестом на большой главе из чистого золота.
Ранее всех разошлись по храмам юродивые и те неопределённого состояния москвичи, которым очень нравилось, не будучи причислеными к духовному классу, носить подрясники и скуфейки. За ними последовал купеческий класс с прихлебателями. Наконец, к Благовещенью направились боярские семьи в тёплых возках, а более одухотворённые семьи — пешком, несмотря на дальние расстояния.
Обитатели усадьбы князя Сицкого пешком тоже направились к Благовещенью. Впереди шёл рында Лукьяш в сопровождении мамы, нёсшей несколько тёплых вещей на случай, если Настенька озябнет. За молодёжью следовали княгиня Сицкая с сестрой, а далее вся дворня.
Шли степенно, не роняя ни одного не значащего слова.
Миновав храм Рождества Христова и проезд к Чушковым воротам, услышали выкрики, хорошо известные Москве: «Гайда, гайда!» Выкрики предупреждали о безумной скачке охотников, возвращавшихся не столько с охоты, сколько с ночной попойки. Там пили уже не брагу, а хлебное крепкое вино, только что ворвавшееся с запада в Московскую Русь.