- Что-то будет! - предсказывал он какие-то социальные грозы. - Зажигалки надо готовить!

По-прежнему то-и-дело украдкой убегал он в город добывать медь, с той только разницей, что теперь в его мешке на-ряду с негодными, поломанными медными вещами оказывались и вещи вполне годные, иной раз даже совершенно новые. Больше всего он приносил медных ручек от парадных дверей.

- Где ты взял эту крышку от самовара? - выпрастывая его мешок, требовала от него ответа Марья и топала на него ногой. - Говори сейчас, где взял, признавайся, а то пойду в милицию, заявлю, и тебя посадят в тюрьму. Воровать?.. - для острастки замахивалась она на него кулаком. Воровать?.. Скажите, пожалуйста, что мне с ним делать, где-то совсем новую крышку с нового самовара снял! Люди, может, поставили на паратном крыльце скипятить самовар, рассчитывали вечером чаю с гостями попить, а он, без совести, снял с кипящего самовара крышку, в мешок и - домой! Еще подумают, что мы его посылаем. Мало того, что на всех паратных медные ручки поотворачивал, так ты уже и к чужим самоварам дорогу узнал! Этому конца не будет! Сына своего напрасно перед хорошими людьми ставил вором, а сам кто: не вор?

- Медь, меди, медью... - на все подобные попреки успокоительно отвечал Афанасий, в то время, как лицо его выражало сознание исполненного очень важного долга.

Но как только эта полоса сравнительного сознания у него проходила, он тотчас же впадал в состояние полного младенчества. Тогда они как бы менялись с Данилой ролями: Данила выполнял по производству зажигалок самую ответственную работу, а Афанасий делал только то, самое несложное, что давал ему Данила. Но, конечно, это была уже не работа, а мука и для отца, и для сына. Ночами он вел себя еще более беспокойно. Вообразив медь великой драгоценностью, он, один, среди спящего дома, носился с нею из угла в угол, и по квартире, и по двору, перепрятывал ее с места на место, подглядывал, не следят ли за ним налетчики, чтоб убить его и отнять у него столь дорогое и нужное для всех сокровище. Или когда среди ночи вдруг вставала над крышей соседнего сарая медно-желтая с легкой прозеленью луна, безумец приходил в страшное волнение. Он становился на пол на колени, прятал лицо от луны за край подоконника и жадно горящими глазами в продолжение долгих часов следил за медленным движением в небесном просторе ночного светила с таким возбуждающим медно-зеленым металлическим отблеском. Стоило луне или месяцу скрыться за соседним сараем, как Афанасий начинал метаться по комнате, задыхаться, стонать, потом он рвал все дверные запоры и выбегал на улицу, чтобы итти и итти за околдовавшей его луной.

И как за ним ни следили, и как его ни запирали на десятки замков, он все-таки ухитрялся вырываться из дому и отправлялся на поиски меди. Днем он ходил по людным улицам, выслеживал человека, который закуривал папиросу о зажигалку, внезапно нападал на него, валил на землю и отнимал у него зажигалку.

- Караул! - кричал испуганный хозяин зажигалки. - Держите его, держите!

Афанасия хватали.

- Это моя зажигалка, он ее у меня украл! - говорил он и зажигалки не отдавал.

Собирался народ, его вели в милицию, там с трудом разжимали его руку с зажатой в ней зажигалкой, и, продержав несколько дней, выпускали.

Придя домой, Афанасий, вместо того, чтобы отдохнуть, брал лопату и принимался рыть землю во дворе, в одном месте, другом, везде. Сбегалась семья, поднимала на Афанасия крик, что он испортил весь двор, пыталась отнять у него лопату. Афанасий оказывал сопротивление и упорно твердил, что в земле у него запрятаны зажигалки.

Он и на самом деле имел обыкновение уворовывать целые зажигалки или их части у Данилы и прятать их во всех потайных местах.

Потом он повадился выпрашивать зажигалки у прохожих или специально для этого ходил по дворам. Позвонит в парадную дверь, ему отворят.

- Что вам?

- Дайте зажигалку.

- Что-о?..

- Зажигалку.

Одни с громом захлопывали перед ним дверь, другие, принимая его за нищего, выносили ему кусочек хлеба, третьи думали, что чудак просит закурить.

- На, - выносили они ему зажигалку и ждали.

Афанасий совал зажигалку в карман и делал попытку скрыться.

- Воры! - кричал он, когда у него отнимали чужую зажигалку. - Воры! кричал он и на народ, обыкновенно сбегающийся на такие скандалы в очень большом числе. - Кто такого, как я, обидит, тот пропадет!

Народ, видевший в Афанасии человека необыкновенного, принимал его последние слова за прорицание. И в карманы сумасшедшего со всех сторон совали мелкие деньги, булки, кусочки сахару, яблоки... Старухи при этом крестились.

На Афанасия нередко приходили с жалобами, что поймали его, когда он отвинчивал у парадных дверей медную ручку; однажды его привели домой окровавленного, избитого и рассказали, что среди ночи застали его на балконе за подпиливанием медных перил. Домашних он не слушался, и они все чаще в обращении с ним прибегали к побоям. Он много ел, обрюзг, опух, оброс, был очень тяжел, и чтобы сдвинуть его с места, иногда возле него стояли и били его кулаками в спину, как в стену, и Марья и Груня.

- Ишь, проклятый. Не хочет итти.

Они немного отдыхали, потом принимались снова его бить. Часто призывали себе на помощь и Данилу. Данила тоже бил. А у Афанасия, когда его били, было такое выражение, как будто он и сознавал, что напроказил, но помочь горю при всем своем желании никак не мог, а только стоял, жался и по-детски испуганно моргал глазами на каждый занесенный над ним кулак.

И вот, после долгих мучений с ним, после крушения надежд на полное его выздоровление, после длительных споров членов семьи между собой, жена и дети решили с помощью завкома отправить его в соседний город в дом умалишенных.

XV.

В день посадки больного в поезд в его доме, кроме своих, собрались прежние два врача, Филипп и двое рабочих-металлистов, старых товарищей Афанасия по заводу, вызвавшихся провожать его до места.

Афанасия перед дальней дорогой подстригли, вымыли, приодели. С ним перед разлукой и обращаться стали ласковей и кормили его лучше, сытее. И он, казалось, учуял, что его собираются упрятать в какое-то нехорошее место. Он забрался в угол мастерской, огородился мебелью и уперся.

- Что уже сговорились, сволочи? - спрашивал он у собравшихся из своего угла, из-за баррикады. - Сговаривайтесь, сговаривайтесь!..

- Афоня, - с обычной бойкостью вертелся возле него и весело болтал Филипп с самым невинным видом. - Афоня! Об чем же мы сговорились? Нам не о чем сговариваться. Ты ведь все слышишь, о чем мы говорим. Мы ничего такого тебе не желаем, ты не сомневайся, мы все свойские. А что касается поездки, то тут ничего такого нету. Я тоже еду. Поедем вместе. И вот люди поедут, двое наших старых товарищей, тоже заводские. Погостим там немного, отдохнем от работы, хорошо покушаем и обратно домой. Едем? А там хорошо! Вино, закуски, все на свете! Ну, подымайся, идем...

Афанасий не давался. Брать его силой не решались, боялись шумом привлечь внимание соседей, улицы. Доктор посоветовал на некоторое время совершенно оставить его в покое, дать ему забыться и выйти из засады.

И среди собравшихся мало-по-малу завязалась беседа. Беседа еще более оживилась, когда, после вечернего гудка, в мастерскую пришли, проводить Афанасия, еще человек десять рабочих-металлистов. Это были большею частью люди пожилые, однолетки больного, степенные, и было чрезвычайно трогательно видеть, как они, провожая своего старого друга, быть может, в последний путь, умыли свои синевато-прометалличенные лица, руки, надели чистенькие сорочки, праздничные платья.

Старики-металлисты были очень рады встретить друг друга не на заводе, а в обстановке частной жизни. Они тотчас же разбились на отдельные кружки и оживленно заговорили. Говорили о зажигалках.

- ...Такой штамп изобресть безусловно можно, - слышались убежденные слова старика в одной группе.

- ...Штамп, - донеслось это же слово из другой.