— Эта желтая трясогузка себе будет стоить дороже, — говорил он штурманам, наблюдая за работой. — Как, вам по сердцу, парни, лапчатые дяди Сэмы? Вон те, что на рейде? Бьюсь на какое угодно пари, что они сделают здесь хорошее дело!

Когда ночь окончательно основалась в заливе Иеддо и сыроватым воздухом испарины окутала развалины города, Дикки и Сакаи приступили к действию.

Американцы на рейде или, как их метко заклеймил капитан «Джона Мидлтона», лапчатые дяди Сэмы от нечего делать и от избытка гордости пели песни. В воздухе звенели банджо, искрились на мачтах иллюминационные огни и красиво взлетали вверх разноцветные, махровые ракеты.

Они никуда не спешили, а для молодой матросни прогулка к берегам Японии была очередным фасонным маневром. Сейчас на палубах судов перемешивались с песнями, игрой на банджо, фейерверками лихие удары крепкого боксинга коренастых, дубленых здоровьем парней.

В смехе и шутках юго-востока, севера и запада, в воспоминаниях о девчонках, о белокурых Китти и чернооких Долорес, проскальзывали насмешки над косоглазыми джэпами. А в капитанских каютах, под пьяную лавочку, бритые янки обрадовались обилию и законности горючего и пропускали сквозь зубы:

— Ох, ослы, за один груженый трюм сделать такой бизнес! Наверное, после тряски джэпы растеряли мозги и отрастили уши. За два трюма маиса и молока!..

И они снова пили и снова грохотали.

Капитан «Джона Мидлтона» торопил грузчиков. Он хотел закончить скорее свое дело. Ему что-то было не по себе. Какие-то черти натерли чесноком сердце и кожу под веками глаз. Несчастный и забитый вид джэпов действует на нервы и превращает волю в тряпичное заведение.

— Итак, Сакаи, я тебе скажу одну истину, не занесенную на золотые скрижали: ни одна полиция не может прыгнуть выше своей головы, понимаешь!

— Не совсем! — сознался Джико.

— Вот наш путь на «Ленин», — Дикки рукой показал на лебедку, которая плавно переносила свой ковш с борта судна на прибрежную полосу, задевая зону, свободную от полицейской охраны.

Дикки предложил Сакаи снять кимоно и очки и сделал то же самое. Они прокрались к лебедке. Лебедка только что сбросила груз, быстро подхваченный грузчиками и уложенный в ровные ряды и, плавно раскачиваясь, потянулась обратно.

Дикки подпрыгнул с одной стороны, Сакаи с другой, и они прижались вдвоем с двух концов громадного ковша и слились с ним. Внизу промелькнули головы жандармов и Джико повторил про себя сказанную Редом фразу о прыжке и полиции.

Лебедка, дойдя до максимальной высоты, мягко пошла книзу, и Дикки заметил промелькнувшие трубы и верхнюю палубу парохода. Они погрузились в полумрак багажного спуска, а секундой спустя в нос ударили запахи складочного помещения и ковш лебедки стукнулся о что-то твердое. Дикки и Сакаи оттолкнулись от ковша и исчезли в темном трюме.

Капитан «Джона Мидлтона», к своему удовольствию, закончил разгрузку еще до рассвета и, проверив чек на английский национальный банк, попрощался с представителем японской фирмы. На палубе и в машинном отделении забегали матросы. Через полчаса «Джон Мидлтон» отдал концы и легким ходом разгруженного судна пошел в открытый океан.

В трюме к двум окошечкам прильнули четыре глаза. Слабый свет сигнальных фонарей орошал волны залива Иеддо. Вдруг четыре глаза широко раскрылись, и два голоса удивленно вскрикнули и сейчас же замолчали.

Дикки и Сакаи, на борту судна, мимо которого проходили, прочли пять букв…

Утром в открытом океане вахтенный услышал сильный стук в выходном из трюма люке. Мало сказать сильный, бешеный стук! Вахтенный подбежал к люку и открыл его. На него набросился Дикки.

— Какого черта вы не открываете дверь и заставляете двух джентльменов водить компанию с крысами?!!

Вахтенный отвел джентльменов к капитану.

— Кэптен, — сказал Дикки, — я и мой друг репортеры «Нью-Йорк Геральд». Проклятая тряска застала нас в иокогамской крысоловке и оставила без штанов и документов. Вы понимаете, весь знакомый двуногий люд зарылся в кирпичах на берегу, потерял головы и дар слова. Косоглазые джэпы абсолютно не хотели верить и пропустить на судно честным образом…

— Хорошо, джентльмены, — ответил капитан, — я вам верю, но вы можете продолжать путь или как рабочие, или, если у вас есть фунты…

— На нас чужие штаны, — вставил Дикки, — но работы мы не боимся… Куда идет судно, сэр? — сразу взял он тон подчиненного.

Капитану понравился веселый и дисциплинированный парень:

— В Индию.

— Есть, сэр. В Индию, так в Индию! — сказал Дикки и похлопал Сакаи по плечу.

— Ну, старая обезьяна, расскажи, как все это произошло?

— Великий господин мои Аллах еще никогда не был так жесток к своему рабу, как в этот день. Началось с того, что новая жена твоя, о Налинакша, отказалась одеть принесенные мной одежды.

— Отказалась? Ты, вероятно, пожалел мое добро, собака?..

— Я взял все лучшее, что нашел, о, господин! Шелка, которые я принес ей, были тоньше воздуха и ярче бабочек, порхающих в твоем саду. Шальвары струились, как волны голубой реки, кисея для чадры была легка, как дыхание ветра. Что еще может желать женщина?

— Драгоценности ты ей предложил?

— Я отобрал нитку жемчуга крупного, как глаза моего господина, я взял тяжелые золотые браслеты для рук и ног. Мои старые глаза никогда не видели более дорогих и роскошных нарядов. За все время в гареме твоем ни одна женщина не имела такого богатого и пышного костюма.

— Ну?!

— Она даже не взглянула на все это, о, господин! Она отвергла милость твою и преданного раба твоего назвала… о, господин, не осмелятся уста мои повторить сказанные ею слова.

— Говори!

— Бесполой обезьяной назвала она, раба твоего, о, господин! Бесполой обезьяной!

— И ты, вероятно, ответил ей дерзостью?

— Я был безответен, как золотая рыбка в бассейне. Я вторично повторил свое предложение от лица господина моего.

— Ты говорил с ней от моего имени?

— Да, господин, и она…

— Что она?

— Да простит мне великий Налинакша, но она послала моего господина к шайтану.

— Ты врешь, негодяй! Еще ни одна женщина не смела оскорбить меня!

— Она сказала это, господин. И когда я осмелился напомнить ей, что воля господина выше всего и что ей следует вооружиться смирением и послушанием, она толкнула меня в бассейн, о, господин. Там была очень холодная вода и очень злые женщины.

Чандер Рао с негодованием слушал рассказ евнуха. Его восточное самолюбие было оскорблено, как еще никогда в жизни. Он знал, что женщины там, в России, были особенными, что они считали себя равными мужчинам, но он не представлял себе, что где-нибудь на свете может найтись существо женского пола, которое не продаст себя за шелка, жемчуг и золото. Когда он увидел Женю на приеме у Ара-хана, он, утонченным чутьем человека, знавшего толк во всем, что касалось костюмов и нарядов, почувствовал ее кокетливое изящество и решил, что в его гареме она будет такой же смирной и послушной, как все остальные, вольные и невольные, его затворницы.

И вот теперь евнух своим рассказом, кроме гнева, возбуждает в нем невольное уважение к этой золотоволосой, темноглазой девушке, которая не только не соблазнилась предложенными ей нарядами, но даже мужественно ответила, на назойливые приставания этой… как она сказала?.. Бесполой обезьяны.

Налинакша расхохотался. Хорошо сказано! Ловко сказано, видит Аллах! Эта девушка, очевидно, за словом в карман не полезет. Первый раз в жизни женщина возбуждает в нем такой интерес к себе. Она во что бы то ни стало должна быть найдена и водворена в его дом. Он сумеет справиться с ней. Для него это вопрос чести. Пусть с ним, с Налинакшей, попробует она говорить так, как говорила с этим жалким евнухом! Он-то уж, во всяком случае, не бесполая обезьяна!

В гареме тоже с нетерпением ждали возвращения беглянок. Волна истерического гнева на евнухов и гаремную жизнь схлынула с этих ожиревших, обленившихся, неспособных на решительные действия и долгий гнев женщин. Зато боль от побоев и обида от оскорблений, которыми осыпали пойманных слуги — была еще свежа и требовала мести. Разбираясь в случившемся, все они единогласно сваливали вину на Женю и Фатьму, и беглянок ожидала хорошая встряска, в случае их возвращения в гарем.