На этот раз все оказалось еще проще – могучая литая дверь была открыта, милиции не наблюдалось вовсе – и я про себя уважительно отметил, что ангел свое дело знает.

И тут же забыл о нем, как всегда забывал в Лавре обо всем, кроме главного. А главным были Любовь, Терпимость, Добро и Вера, те самые вещи, которые легко превращают в скучные штампы телепередачи и неискренние попы, но которые за долю секунды обретают свой простой и великий смысл здесь, у подножия осеняющей Киев и весь православный мир колокольни… Как там говорится в рекламе Beeline? «Простые вещи снова в моде»? Здесь, на святой земле, они в моде всегда.

Было светло от огромной луны. Мы брели по трехсотлетним булыжникам между Успенским и Трапезной совершенно молча, думая каждый о своем. О чем думал Ю, не знаю, я же, заряжаясь светлой силой, одновременно испытал даже не приступ, а какой-то спазм радостной доброты. В эту минуту было совершенно ясно, что плохих людей на свете попросту нет, все мы иногда путаемся, бываем слабыми и хитрыми, мелочными и мстительными, несправедливыми и жадными, но это неважно, это все – мимолетное, наносное и недолгое, как капли кислотного киевского дождя на ветровом стекле - до первого взмаха щеток, а слеплены мы все из Господа, а значит – из добра и прощения, которое мощно проступает сквозь все наши мелкие подлянки…

Именно здесь, в Лавре, прикоснувшись ладонью к серой от времени стене колокольни, я однажды почувствовал нестерпимый, жгучий стыд перед всеми, над кем безнаказанно издевался в своей последней предвыборной брошюре. Может быть, в каком-то суетно-мелочном смысле я и был прав, но что такое этот «смысл» по сравнению с унижением и болью, причиненной людям?! Простите меня еще раз, живые мои персонажи! Капиталисты, политиканы и казнокрады, все равно все вы, как и я – лишь недолгие трогательные крупинки Божьего Замысла, благодарно бродящие в поисках счастья по этому миру под звездным небом! Простите и Вы, герои этой, еще не написанной даже, книги! Я не хочу сделать вам больно, но все мы – и вы, и я – живем не здесь, на пятачке святой земли, а в жестком стремительном мире, который сейчас притаился там, за черными железными воротами. Тот мир играет в совсем другой, зверский футбол, и правят в нем не законы Добра, а деньги и сила, бабло и западло, и каждая большая удача в нем пахнет бедой и кровью… Потому и шагаю я по нему не праведным человеком, а бритоголовым циничным полуромантиком, ловящим, как и остальные, свою призрачную удачу и находящим для этого тысячу оправданий. «Этот мир придуман не нами», верно, он придуман Богом, мы лишь превратили его из уютного бархатного чуда в развороченный полигон, по которому, давя слабых и медленных, мечутся танки наших жестоких фальшивых побед…

Я вдруг заметил, что Ю не думает о своем, а, стоя рядом, внимательно и чуть встревожено смотрит на меня. Читает мысли, что ли? Да на здоровье!.. Стать лучше, чем ты есть – подвиг в современном мире, а вот попытаться казаться лучше – дело пустое и неблагодарное, monkey business, никого не обманешь, может, на этом распаханном гусеницами футбольном поле и были когда-то наивные простачки, но я их уже не застал… 

Мне показалось, что ангел хочет сказать мне что-то важное. Нет, не показалось, так оно и было, я уверен, но сделать этого он не успел – мы оба повернули головы, услышав во мраке, около стены монастырского сада, чьи-то шаги – тихие и словно крадущиеся…

Я уже говорил – дети мудрее нас. И то, что они боятся темноты – еще одно тому подтверждение. Дело, конечно, не в детских страхах перед Бабайкой и не во взрослых страхах перед преступниками. Просто темнота – родственница «русской рулетки», никогда не знаешь, что принесет раздавшийся в ее глубине щелчок…

Почему напрягся ангел, я не знаю, может, он и не напрягался вовсе, а просто отреагировал на звук за спиной. У меня же для опасений причины имелись. Поскольку было уже ясно – Ю, архангельская морда, играет со мной, как кошка с мышкой. А значит, ничего случайного в эту ночь произойти попросту не может, каждая мелочь - даже самая ничтожная – будет фрагментиком его хитрого puzzl’а. Так я думал и... ошибся.

Потому что из каштанового сумрака под свет фонаря вышла очень маленькая и очень аккуратная старушка. Аккуратно стянутые седые волосы, строгое темное платье, прямая спина… Очень логично было предположить, что она – сторожиха или ночная смотрительница одного из здешних музеев, встревоженная нашими ночными блужданиями. И в то же время откуда-то было совершенно ясно, что это не так. 

- Извините меня, ради Бога, молодые люди, – произнесла она негромко, но очень четко. – Мой вопрос может показаться странным, но вы не могли бы мне подсказать, где именно я нахожусь?

В полвторого ночи у стены монастырского сада это звучало не просто странно, а дивно, и я, став прежним собой, чуть не ответил:

- В Баден-Бадене, мадам. Между зданием магистрата и Кирхен-штрассе…

Но что-то в последний миг удержало меня. И кажется, я даже знаю, что – в этой маленькой бабушке чувствовались стержень и стиль, и еще какая-то особая, знакомая нам благодаря историческим фильмам интеллигентная строгость, по объективным причинам не дожившая в наших широтах до Второй мировой. 

- Вы в Киево-Печерской Лавре, уважаемая, – мягко проговорил Ю.

- Надо же… - чуть удивленно проговорила старушка, – как нелепо получилось! – (она явно чувствовала себя неловко, но – поразительно! - в этой неловкости не было ничего от старческой немощи). – Вы не поверите, господа, но я потерялась! 

Произнося это, она хохотнула – молодо и чуть смущенно, и от этого, как ни странно, стала пронзительно похожа на гимназистку, немного возбужденную небольшим приключением.

- Впрочем, удивляться особо нечему, – с прежней строгостью добавила она, – в последнее время уличное освещение никуда не годится…

- Не беспокойтесь, мы вас проводим, – я даже сам удивился, услышав собственный голос.

- Р-р-разумеется! – раскатисто отозвался Ю и по-белогвардейски тряхнул челкой.

«Ты еще каблуками щелкни! – подумал я, – поручик Ржевский…»

Обычно яркий свет (а именно такой освещал улицу перед Троицкой церковью) беспощаден к пожилым людям, особенно женщинам. Но – странное дело! – наша бабушка от него только выиграла, став еще более собранной и изысканно строгой. Можно было бы даже сказать – чопорной, если бы каждое ее движение и слово не было таким пронзительно-естественным. Конечно, ей было, наверное, лет сто (а впрочем, не уверен, для меня все, что старше 75-ти, невесело ассоциируется с кислородной подушкой и автоназией), но время не покалечило ее тело рыхлой дряблостью, а наоборот, словно высушило его, превратив молодую стройность в чуть угловатую аристократическую худобу. Если сто лет назад таких, как она, было много, подумал я, то это было очень красивое время…

Вокруг было так пустынно и тихо, что застывший у тротуара «Суза» казался живым существом. 

- Вы пока постойте тут, а я метнусь на площадь Славы, – сказал я, садясь в седло. – Там всегда полно такси.

- Помилуйте, это что же… ваш? – к моему удивлению, старушка восхищенно смотрела на байк, и светящиеся восторгом глаза снова делали ее похожей на киношную гимназистку. – Какое чудо…

- Да, наш!.. – нагло выдал стоящий у нее за спиной ангел.

- Восхитительная машина!.. Знаете, молодые люди, даже в самой щедрой человеческой судьбе есть вещи, которые проходят мимо. Я, например, всегда мечтала промчаться по улице на мотоциклете! Но – увы…

- Так в чем же дело? – бодро отозвался Ю. – Прошу! Как говорится, мечты сбываются!

Я посмотрел на него, как на идиота. Чего я еще не делал в этой жизни, так это не размазывал старушек по асфальту! 

Но, к моему ужасу, он уже крепко держал нашу ночную знакомицу под локоть, помогая ей, полуживой от неожиданного счастья, взобраться на «Сузу»…