Я не стану подробно описывать нашу поездку втроем на мотоцикле (сама не своя от восторга старушка боком, как амазонка, сидела на бензобаке, вцепившись худыми пальцами в вилку руля, а Ю подпирал наши шальные жизни сзади, раскинув невидимые крылья). 

Это – готовый сюжет для короткометражки в духе черного юмора.

Не стану я много рассказывать и о самой Ирине Дмитриевне (теперь-то я знаю, так ее зовут). Не потому, что не хочу, а потому, что она стоит не главы, а отдельной книги. Или фильма. Скорее всего, и того, и другого. С той ночи я уже несколько раз был в гостях у этой 96-летней женщины с глазами и душой восторженной гимназистки, и надеюсь приходить к ней еще и еще (дай ей Бог здоровья, немолодой и невечной!), чтобы, раскрыв рот, слушать, учиться мужеству и пониманию. Она – сокровище, умница и талант, человек иного времени и века, а еще – живая и чистая, лишенная ханжества и вранья память о прошлом.

Но в ту ночь (мы, естественно, проводили Ирину Дмитриевну до квартиры и, подчиняясь ее деликатно-властному приглашению, даже на несколько минут вошли внутрь) было не до долгих разговоров. Ю, к моему облегчению, перестал гусарить – выходило это у него как-то опереточно – и просто вежливо о чем-то разговаривал со старушкой. 

А я, волчара, привыкший жадно впиваться во все новое, незнакомое и необычное, потрясенно рассматривал фотографии на стенах большой гостиной.

Ирина Дмитриевна – юная девушка - рядом с двумя юнкерами (впоследствии оказалось, что это форма обычного реального училища), Ирина Дмитриевна – стройная молодая женщина с грустными глазами - и Борис Пастернак с женой, Ирина Дмитриевна и… кто же это, Господи, какое лицо знакомое… конечно же, это Лесь Курбас!.. 

Наверное, выглядел я определенным образом, потому что хозяйка чуть грустно улыбнулась и произнесла:

- Да, да, да, Юрий… Вы, конечно же, и представить себе не могли, насколько я древняя… Иначе ни за что не провезли бы меня на своем замечательном мотоциклете, ведь правда?! Кто же станет катать старуху, которая помнит, как в Киев немцы входили! – и она молодо рассмеялась.

- Немцы? – отчего-то напрягся Ю.

- Не фашисты нет, от этого Бог избавил!.. Я имею в виду немецкие части. Это, знаете, было торжественно и совсем не страшно. 18-й год вообще был очень бурным… 

- Восемнадцатый?! Ничего себе!.. – ляпнул я и прикусил язык.

Хам!.. Придурок!.. Чтобы как-то сгладить гадкую неловкость (или скорее всего, просто чтобы что-то сказать), я спросил:

- Тогда вы и Петлюру должны помнить?

- Ой, конечно! – оживилась Ирина Дмитриевна. – У них, у петлюровцев, была такая необычная форма! Новенькая и очень красивая, словно театральная… Прелесть! – (и вдруг по лицу ее пробежала тень, а голос сделался глуше). – А еще я помню, как в город входили большевики… Хотя, признаюсь, рада была бы забыть… 

Тут что-то произошло с Ю. Он как-то сжался, побледнел и чуть выгнул шею, став неуловимо похожим на врубелевского демона - только в пиджаке и светловолосого.

- Заверяю вас, есть вещи и события, о которых не только можно, но и должно забывать, молодые люди, потому что они настолько мучительны, что убивают саму веру в бессмертие души человеческой… Я бы хотела это забыть… - (она смотрела уже не на меня, и не на Ю, и даже не в пустоту, а – я ощутил это почти физически – в прошлое, давнее для нас, и такое беспощадно-близкое для нее самой). – Очень хотела…

… Сначала был обстрел из-за Днепра. Ураганный, зверский… Отвечать было некому – Киев покинули и гарнизон гетмана, и Петлюра. Шрапнель рвалась над опустевшими улицами, царапая стены, выбивая витрины, окна и смешиваясь со снежинками – совсем еще недавно теплыми и уютными, дышащими Рождеством и доброй сказкой, а сейчас – колючими и мертвыми, тоже мечтающими стать смертоносной начинкой, похожей на дробленые бритвенные лезвия…

… А второго февраля они вступили в город… Стотысячная орда, ощетинившаяся штыками, немытая, восторженно матерящаяся, орущая блатные куплеты, пропитанная спиртом и кокаином, шальная от безнаказанной крови и легкой победы, и снег, превратившийся под их мародерскими башмаками в зловонное месиво, фонтанами разлетался по сторонам, окрашивая все вокруг в цвет блевоты.

Это лишь казалось страшным, страшное началось потом – перепоясанная патронными лентами пьяная матросня носилась по городу на бричках и грузовиках, грабя и избивая до смерти случайных прохожих, наугад, прямо на ходу, стреляя по окнам, за которыми еще угадывались робкие отблески человеческой жизни, с пахабными прибаутками ставила к стенке – прямо в городе, среди бела дня – тех, кто казался хоть отдаленно похожим на «контру», будь то телеграфист, детский врач или парикмахер. Иногда их расстреливали, чаще - забивали штыками. Почему-то особым шиком считалось рубить несчастных саблями. Матросы делали это задорно, в кокаиновом пылу, но неумело, и недобитые жертвы часами корчились в переулках на снегу Печерских переулков и дворов – кровавые лоскуты страдания…

Устав от зверств, они прибегали к иной забаве, отлавливая среди редких прохожих девушек и женщин. Насиловали гурьбой, без спешки, с перекурами и разговорами, то и дело заходясь в разбойничьем гоготе. Перед тем, как уйти, мочились на растерзанное тело, азартно, по-мальчишески состязаясь в меткости… На углу Шелковичной и Лютеранской поймали двух гимназисточек, подхватили, потащили в грузовик. Одна неистово кричала, другая лишь что-то беззвучно шептала (молитву, надо думать, что же еще…), подняв к небу огромные зеленые глаза… Первая вдруг попробовала вырваться, неловко ударилась о борт машины (слышно было, как хрустнула стройная шея), обмякла…

- Ну ты мудила!... – раздались хриплые голоса. – Да кто ж знал, что она такая шустрая, сука?!.. – Хер с ним, давай по-быстрому, пока теплая… И прямо на ходу из грузовика полетели на снег кружевные панталончики…

Появились в городе и другие «носители пролетарский идеи» - ухоженные худощавые типы с интеллигентными лицами маньяков. Они деловито перемещались по Киеву на «Паккардах» и «Роллс-Ройсах» (моды на «Ройсы», кстати говоря, не кто-нибудь, а сам В. Ульянов завел, тот, который «Ленин»), пугая кваканьем клаксонов облепившее старые липы воронье. И хотя они никого не били штыками на улице и не стреляли по окнам, именно от них веяло истинным ужасом – ледяным, потусторонним, вечным…

Этот ужас вместе с ними переместился в коридоры и подвалы Института благородных девиц (позднее – Октябрьского дворца, еще позднее – Палаца Культури та мистецтв и кинотеатра «Кинопалац»). Казематы киевского ЧК были забиты, истязали не просто страшно – упросили родной московский Совнарком выделить валюту на покупку пособий по китайским пыткам – самым невыносимым в истории человечества. Так смерть стала благом и избавлением…

А быдло со штыками вломилось в Лавру. Надписи «хуй» и «пизда» покрыли иконы и фрески, монахов забавы ради раздевали догола и бросали в сугробы, некоторым весело отрезали финками члены. «Он тебе, дядя, один черт без надобности, без дела болтается…» Митрополита Владимира расстреляли через неделю совсем рядом, около стены Аносовского сада (парк Вечной Славы). Твою мать, никакого тебе классового удовольствия не испытали, старик держался смело и спокойно, перекрестился только и попросил Господа простить палачей своих… Мракобес, что с него возьмешь…

… Все это я знал, конечно. Без вызывающих тошноту кровавых подробностей, но знал. И все равно такие вещи нужно иногда слушать. А рассказывать – еще нужнее, потому что время – оно стремительно по природе своей, оно не идет - летит, и не в том беда, что вчерашний день за миг становится историей, а в том, что память за ним не поспевает. Оттого и стоит в ЦЕНТРЕ МОЕГО ГОРОДА памятник низкорослому уроженцу Симбирска, маньяку и убийце детей. Но и это не беда, черт с ним (это не просто идиома, так и есть, они неразлучны), хуже другое – нет-нет, да и мелькнет в толпе на молодой груди надпись «СССР» или серп с молотом – не просто символ труда, а те самые… Нет, я понимаю, мода, свобода, все такое… Но, ребята, девушки, милые, надевая эти, изготовленные в какой-нибудь Болгарии в целях наживы, Т-shirts, знайте – это на них не краска, это заблеванный матрос с лицом зверя и красными от «балтийского чая» глазами ткнул узловатым пальцем в окровавленное, но еще шевелящееся тело умирающей ясноглазой гимназистки и намалевал. Точно вам говорю…