— Мне нужна четвертушка,— объяснил Юн.

Когда они покончили с приветствиями, обменялись мнениями о погоде и перебрали общих знакомых, бондарь сказал, что больше четвертушек не делает.

— Теперь все перешли на большие бочки.

Но Юн залез в нишу, отпихнул в сторону тросовую оснастку и вытащил спрятанную под перекрытием связку бочарной доски как раз на четвертушку. На этом чердаке он знал каждый гвоздь. Здесь они с Лизой лакомились тайком добытыми сладостями, прятали выпавшие молочные зубы и строили планы мести своим мучителям и притеснителям — детям и взрослым. Здесь они мирно жили своей молодой жизнью, могли побыть и взрослыми, не опасаясь серьезных наказаний.

Он узнал ласточкино гнездо вверху под самым коньком, подгнившие серо-зеленые пеньковые сети, которыми они ловили друг друга, просмоленную тросовую оснастку, неводы, ярусы и вентери, громоздящиеся в исчезнувших ныне джунглях, где когда-то, не выдавая себя ни звуком, ни шорохом, жили сказочные существа. Здесь были кучи деревянных поплавков, чтобы читать предсказания; кухты-ли, чтобы дрейфовать, ухватившись за них; бамбуковые шесты, чтобы драться и защищаться; крышки для строительства домиков, бутылки из-под спиртного с волшебным зельем и живой водой; здесь были большие бочки, пробковые поплавки, крючки, грузила, якоря, подборы и средние бочки, старинный через много рук прошедший инструмент, каждый со своей потрясающей историей. А под этим миром гудел будничный конвейер: сельдь, работа, стоимость добычи…

— Вот она,— проговорил Юн, запыхавшись.— А где сам? Он имел в виду старика Заккариассена, отца Лизы.

— А ты как думаешь? — ответил бондарь. В его огромных ручищах маленькая бочка казалась распустившимся цветком. Зажав между колен, он составил бочку, натянул на нее обручи и, бережно постукивая молотком, пропихнул их на место.— Нет его, как обычно.

— Даже сейчас, когда селедка идет?

— Даже сейчас. Посмотрел первый улов, взвесил несколько рыбин, чтоб размер знать, и поминай как звали. Какая разница, все идет по накатанной…

Бондарь поставил на место последний обруч.

— Может, с этим новым водопроводом все оживет. Рыбзавод с собственной пресной водой стоит немалых денег, даже в наши дни.

Юн оторопел.

— Он собирается продавать? Старик покачал головой.

— Кто знает? Говорят разное, а знать никто не знает. Юн улыбнулся: если кто и был в курсе дела, то именно бондарь. Он всю жизнь прожил в доме у Заккариассена и знал всю подноготную здешнего хозяйства и людей, все местные тайны. Но он был жаден, и эти сведения у него приходилось выпрашивать, выманивать или покупать, а Юну было не так уж и интересно.

Он поддел ногой старое чаячье гнездо и вышиб его в открытый люк, потом трижды подтянулся на балке от лебедки с прежней, как оказалось, легкостью. Пришла Лиза, красивая и черноглазая, но спряталась где-то.

— Ну вот,— сказал бондарь, подталкивая в его сторону бочонок.— Не забудь вымочить. У тебя своя сеть в лове?

— Что?.. Да.

— Значит, селедку покупать не будешь? –Нет.

— Ладно, запишем одну бочку.

Нельзя было ему сюда приходить. Так приближаться к Лизе. Не по силам ему это.

Он взял бочонок и вышел на причал. Там как раз вернулась с лова лодка его троюродного брата, и Юна стали звать выйти с ними в море вечером — поставить еще сети. Он чуть не соблазнился: ему нравилось ходить в море, просто не хотелось превращать это занятие в службу. Но него трещала голова от других забот, так что он ответил: нет, не сегодня.

Юну казалось, что на чердаке бондаря прошла вся его жизнь, во всяком случае вся стоящая ее часть. Он вспомнил, как Лиза однажды сказала, что у него змеиные глаза — хотя это неправда, просто у нее воображение слабое. Еще он вспомнил большой сад, кусты крыжовника и смородины — черной, красной, белой; увидел узкие Лизины руки с тонкими венами, сновавшие среди влажных листьев и выхватывавшие кисточку за кисточкой, осень за осенью. А зимой они резали морского языка, потрошили рыбу и вешали ее вялиться, связывали треску и нанизывали тресковые головы на прутки — коптить, тоже год за годом, раз за разом, как по нотам. Заккариассен всегда следил, чтобы они были при деле, раз уж они непременно должны быть вместе: занять руки, чтоб не баловали, чтобы плоть не взбунтовалась. У нее в карманах передника были крошки, а в волосах — зеленые ленточки, и дыхание пахло всеми стихами, какие он знал, но в основном цветами, вереском и морем… Огрубелые кончики его пальцев касались ее кожи, мягкой и шелковистой, как крыло чайки; он сжимал Лизу в объятиях, но никак не мог ее почувствовать; он пускал в ход язык, и вот тогда…

Он шел с рыбзавода как в тумане, неся под мышкой бочонок, подгоняемый воспоминаниями и жарким феном. В полубреду кое-как доплелся до Нильса. Они прошлись немного, но Юн не находил себе места, рвался домой, не согласился даже поесть вафель, испеченных Мартой. Ему надо было решить, как быть с котом, продумать до конца свой поспешно составленный план. Но думал он только о Лизе… Лиза, Лиза… От мигрени голова раскалывалась уже нестерпимо.

Аптечка в ванной оказалась закрытой на английский и навесной замки; ключи Юн еще раньше сам бросил в море. Он открыл аптечку ножовкой и наглотался, не глядя, каких-то таблеток — не очень много, но достаточно, чтобы на время отключиться.

Лиза и тогда не ушла, а была здесь, совсем рядом, как живая, но в лекарственном тумане выражение ее лица казалось Юну мягче. С этим хоть как-то можно было жить.

Приход в поселок чистой воды нельзя не отпраздновать.

Спортивное поле заполонили люди и разномастный транспорт. На козлы положили широкие доски, накрыли их бумажными скатертями, придавили ящиками с лимонадом, расставили блюда с бутербродами и выпечкой. Укрыли все от дождя зонтами и брезентом. Несмотря на осенний холод и дождь, мэр стоял с непокрытой головой, а господин инженер и вовсе был в одном костюме и уже промок; учителя и школьники выстроились по классам за символическим ограждением — капроновой ленточкой пронзительно красного цвета; работали двое журналистов: Марит с аппаратом, спрятанным под модным дождевиком, и человек в наушниках, с микрофоном и магнитофоном за спиной. Поселок в полном составе выстроился на пятачке под открытым небом. Элизабет с двумя подружками мерзла, стоя перед своим классом. Ханс, во главе своих питомцев, прятался под одним зонтом со своей обманутой медичкой, ветер то и дело загибал зонт наверх. По случаю праздника Георг и Пол были в гидрокостюмах. А в центре поля торчала из глины обычная медная труба, увенчанная красивым блестящим краном, на котором был повязан бант. Вот она, чистая вода.

Юн встал в первом ряду. Может, и не в самом первом, но все равно впереди: он не только имел отношение к водопроводу, но и держал на плече дорогущую видеокамеру, надежно защищенную красно-желтым полиэтиленовым пакетом с рекламой кофе. Рядом с краном стояли два ящика из-под рыбы. После того как мэр, прокашлявшись в микрофон, произнес несколько вступительных слов, на них вскарабкался Георг. В спину ему застрекотала камера Юна. Георг снял водолазную маску и поведал собравшимся о том, каким испытанием, физическим и моральным, стал для них с Полом этот проект. Он прочел лекцию о погоде, географии и климате, вспомнил все трудности и заявил, что это был поистине труд первопроходцев. Но теперь все позади. Публика похлопала.

Он церемонно пересек открытый пятачок и замер в своем вызывающем наряде перед Юном.

— Ну что, Юн,— сказал он игриво, пока инженер Рим-стад занимал его место на ящиках.— Честно говоря, мне больше нравится, когда ты наводишь на меня такой объектив. Крутая у тебя камера!

— Угу,— согласился Юн и поймал в видоискатель Рим-стада.

— Где взял?

— Купил.

— Дорогая, наверно? –Да.

— Оно и видно.

Бог знает, что у него сегодня на уме, подумал Юн об этой бессмысленной дружелюбности.

Римстад теперь тоже был без шапки; в одной руке он держал кипу мокрых листов, в другой — потухшую сигарету. Он говорил тихим сиплым голосом, долго и умно.