Возобновивший хождение джентльмен украдкой взглянул сначала на мистера Левендера, потом на секретаря и сказал:

— М-да! Это идея!

— Конечно! — воскликнул мистер Левендер в восторге от того, что его великое предложение незамедлительно принято. — Ведь только люди, подобные вам, могут одновременно витать в облаках и проводить свои замыслы в жизнь, и, что самое важное, дело никогда не утомит вас, и вы не оставите его, ибо вы сами — дело, а изменить себя человек не волен.

При словах «утомит вас» джентльмен вдруг взглянул на мистера Левендера и тотчас перевел взгляд на секретаря, который, уткнувшись в бумаги, прикрывал ладонью смешок.

— Кто вы такой? — резко спросил он.

— Всего лишь человек, готовый отдать все силы делу, которое осчастливит человечество, — ответил мистер Левендер. — Я бесконечно счастлив, что пришел сюда сегодня утром и нашел здесь самую суть — горчичное зернышко.

Опять зашагавший по комнате джентльмен пробормотал что-то, прозвучавшее, как «ни стыда, ни совести», но увлеченный мистер Левендер уже ничего не слышал.

— Я сейчас же пойду и сообщу народу добрую весть: поля засеяны, Лига образована, — сказал он. — С этой минуты нет более преград между народами, вечный мир обеспечен. Это грандиозно.

Джентльмен хотел было топнуть ногой, но передумал и повернулся к окну.

Мистер Левендер поклонился его спине и вышел; вне себя от восторга он направился прямо на Трафальгар-сквер.

Прибыв на сей пуп земли, он увидел, что судьба ему благоприятствует: там уже шел какой-то митинг, и человек сорок столпились вокруг одного из львов. Благодаря своей внешности мистер Левендер без труда пробился к памятнику и, взобравшись на цоколь, оказался рядом с оратором, женщиной неопределенного возраста. Он стоял там, ожидая своей очереди, и готовился к речи, в то время как женщина протестовала, кажется, против посягательств на морское владычество Британии. Когда она кончила, мистер Левендер схватил зачем-то стоявший у памятника британский флаг и стал им размахивать.

— Великая новость! — воскликнул он и тотчас начал речь, которую, несомненно, можно причислить к его шедеврам. — Великая новость, друзья! Я посеял горчичное зернышко; говоря попросту, я только что со встречи, которая заложила основу Лиги Наций, и мой долг этим же утром вкратце изложить вам принципы, которые будут основой политики всех государств. Поскольку мы боремся за всеобщее братство и вечное царство мира, мы должны первым делом полностью уничтожить нашего общего врага. Эти представители рода человеческого, которые своими злодеяниями в значительной мере поставили себя за его пределами, должны быть истреблены раз и навсегда. — Громкие крики одобрения приветствовали эту мысль, и окрыленный мистер Левендер продолжил: — Что же в таком случае должны делать цивилизованные народы, когда их совесть будет чиста? В первую очередь им надо позабыть все мелочные предрассудки и провинциальные устремления, ибо, хотя мир будет основан на незыблемом национальном принципе, человечество должно действовать как один великий народ. Дорогие соотечественники, в этом нет никакого терминологического противоречия: ибо, хотя каждый народ, солидарный с другими народами, будет еще больше гордиться собой, еще ревностнее оберегать свое доброе имя и суверенность, это не помешает ему пожертвовать своими неотчуждаемыми правами на благо всего объединенного человечества. Друзья, позвольте привести вам простой пример, в котором, как солнце в капле воды, отражается все наше великое будущее. Мы, британцы, справедливо гордимся и восхищаемся нашим флотом, говоря словами поэта, «мы держим все врата морей». Неопровержимо ясно, что еще более укрепившийся принцип национализма заставит нас увеличить наше морское могущество, в то время как принцип интернационализма побудит нас отказаться от него.

Собравшиеся, доселе слушавшие с открытыми ртами, закрыли их; и кто-то пронзительно крикнул:

— Короче, хозяин! Ты что, хочешь, чтобы мы отдали Гибралтар?

Это слово поразило мистера Левендера в самое сердце, и в душе его воцарилось такое смятение, что слова его стали совершенно неслышными.

«О боже! — в ужасе думал он. — Неужели я не продумал этот вопрос до конца?»

И повернувшись спиной к аудитории, он со страданием взглянул на возвышавшуюся над ним фигуру Нельсона. Он был готов жалобно воскликнуть:

«Соотечественники, я не знаю, что и думать! Ах, как я несчастен!» — Но тут он оступился и, запутавшись во флаге, упал с цоколя; два полисмена тотчас подняли его и отвели в тихий уголок напротив Национальной галереи.

В растерянности стоял он там, окруженный голубями и позабытый людьми, и тогда-то к нему и снизошло откровение.

«Странно, — подумал он, — я замечаю непоследовательность в моих поступках и даже в речах. Я — два человека, один из них — я, а другой — не я; и тот, который не я, толкает меня в объятия полисменов и ввергает в прочие неприятности. Тот, который я, любит голубей и Блинк, хочет жить мирно и нисколько не интересуется политикой, которая явно предназначена для людей иного склада. Откуда же появляется тот, который не я? Может быть, он происходит из речей и писаний различных деятелей и является недобрым духом, которого надо изгонять? Короче говоря, какое мне дело до того, наш Гибралтар или не наш, если люди живут в дружбе? Но если это так, имею ли я право заявить об этом вслух? Не должен ли я быть в первую очередь верен самому себе и оставить политику тем, у кого громкий голос и нет своего «я»?

Мысль эта была необыкновенно мучительна, потому что в свете ее открывалась полная несостоятельность последних месяцев его жизни. Подавленный и разбитый, он хотел было пойти в Национальную галерею и найти утешение в искусстве, но на пути его встал огромный плакат, возвещавший о ходе подписки на военный заем. Новое поле общественной деятельности открылось бы для него, и душа его неизбежно воспламенилась бы, если бы один из поднявших его полисменов не тронул его за рукав.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил он.

— Благодарю вас, полисмен, мне лучше, — ответил мистер Левендер. — Мне очень жаль, что я доставил вам столько беспокойства.

— Ну что вы, сэр, — ответил полисмен. — А вы здорово грохнулись.

— Скажите мне, — вдруг проговорил мистер Левендер, глядя ему в лицо, как, по-вашему, имеет ли право человек жить личной жизнью? Мое будущее в значительной степени зависит от вашего ответа.

На тяжелом лице полисмена появилось удивление, и он медленно произнес:

— Обычно личная жизнь человека бывает ниже всякой критики, вы сами это знаете, сэр.

— Я довольно давно не жил личной жизнью, — сказал мистер Левендер.

— Послушайте меня, сэр, и не мечтайте вернуться к ней, — проговорил полисмен. — У вас здоровье не то.

— Боюсь, вы меня не поняли, — ответил мистер Левендер, чье тело после падения изрядно побаливало. — Меня измучила как раз моя общественная жизнь.

— Я бы на вашем месте бросил ее, — сказал полисмен.

— Правда? — оживился мистер Левендер. — Бросили бы?

— Конечно, — сказал полисмен.

Мистер Левендер был так взволнован этим подтверждением своего внезапного желания, что вынул из кармана полкроны.

— Вы чрезвычайно меня обяжете, — сказал он, — если примете это как знак моей благодарности.

— Так и быть, сэр, доставлю вам удовольствие, — ответил полисмен, хоть мне было совсем нетрудно: вы легкий, как перышко. Вы куда-нибудь сейчас направляетесь? — добавил он.

— Да, — ответил мистер Левендер слабым голосом, — к метрополитену.

— Тогда я вас провожу.

Мистер Левендер был даже рад идти под защитой этого верзилы, ибо силы покинули его — не столько из-за физической боли, сколько из-за полученного откровения.

— Послушайте меня, сэр, — сказал полисмен на прощание, — и не думайте ни о какой личной жизни, на это у вас силенок маловато.

— Благодарю вас, полисмен, — задумчиво проговорил мистер Левендер, — вы так добры. До свидания!

Он сидел в вагоне метрополитена, возвращаясь в Хэмпстед; обостренная борьба его мыслей не прекращалась.