Я ответил ему:

«Мой милый, не спрашивай меня. Я не знаю…»

И вы, с вашими грустными глазами, слабовольным подбородком и дрожащими коленями, вы, стоящий перед этим недостроенным домом, с мыслями о надвигающейся зиме, напоминаете ту собаку. А я похож на моего спаньеля, который знает, что есть надлежащее место для таких, как вы.

Что мне делать с вами?

— Пропащий я человек…

— Жена она мне все-таки или не жена?

Он взялся за тачку, как бы желая уйти от человека, неспособного понять его точку зрения, прокатил ее два ярда и остановился.

— Что я с ней делаю, это никого не касается, слышите?

Он повернул ко мне свое рыбье лицо, и его тусклые глаза вдруг ожили, засветились злыми желтыми огоньками, будто вырвалось наружу пламя, таившееся в его душе.

— Из нее давно следовало вышибить дух, и я не прикончу, только попадись она мне.

— Не сходите с ума.

— Слушайте, имеет человек право на свою собственную жену и детей или нет? — Его толстая, отвисшая нижняя губа задрожала. — Ответьте мне.

— Все зависит от вашего поведения. Раз вы ее бьете, нельзя рассчитывать на то, что она станет жить с вами.

— Она получала по заслугам. Ей еще мало попадало.

— Я много раз видел у нее на лице синяки.

— И я опять ей фонарей наставлю, это как пить дать.

— Ну, вот видите, вы же сами говорите.

— Если человек поучит жену, когда малость заложит за воротник, это еще не значит, что она должна удирать из дому да притом забирать с собой ребят. Верно говорю?

— Нет, неверно.

— Ладно, доберусь я до нее…

— Надеюсь, вам это не удастся.

Он вытянул шею — желтизна его глаз обозначилась резче и стала как будто расползаться по лицу.

— Слушайте, вы! Муж и жена — это муж и жена, и если кто встрянет промеж них, так ему не поздоровится.

— Я сказал вам свое мнение.

— Думаете, я не знаю законов? По закону дети мои, а не жены.

— Не стоит нам это обсуждать.

— Не стоит? По-вашему, раз я не джентльмен, так мне и прав никаких не дано? Я-то, небось, знаю закон. Муж — хозяин над женой и над детьми.

— Вы не станете отрицать, что пьете?

— Вы бы тоже запили от такого житья; думаете, это так весело день-деньской таскаться с тачкой?

— Вы не отрицаете, что часто били жену?

— Чего вы суете свой нос в наши с ней дела? Может, вы еще явитесь ко мне домой и начнете командовать, что мне делать?

— Но, полагаю, вам известно, что ваша жена может получить развод, если обратится в суд?

По лицу его скользнула усмешка.

— Развод? Поможет он ей, как же! Вы что думаете, если она разведется, так уйдет из моих рук? Небось, она понимает, что я с ней сделаю, если только она подаст на меня в суд.

— А что же именно сделаете?

— В другой раз ей не захочется разводиться.

— Вас посадят, если вы не оставите ее в покое после развода.

— Посадят? Но ей-то уже не придется выступать на суде.

— Понятно.

— Она знает, что с ней тогда будет.

— Вы ее так запугали, что она боится обратиться в суд, боится и жить с вами под одной крышей. Что же ей остается делать? Только уйти от вас.

— Да на кой черт она мне нужна? Пусть убирается. Мне дети нужны.

— Вы в самом деле в ней не нуждаетесь?

— Никогда я ни за одну бабу не цеплялся.

— Но вы же знаете, что она своим трудом содержала вас всех?

— А я вам говорю: ни в одной бабе я никогда не нуждался.

— Скажите, вы в состоянии содержать детей?

— Кабы подвернулась подходящая работенка…

— Но можете ли вы получить хорошую работу?

— А кто тут виноват: я, что ли?

— Ну, у вас не раз была возможность…

— Кому какое дело! Я всегда был хорошим отцом моим детям. Ради них я работал, ради них попрошайничал и крал! Все соседи скажут, что я был им хорошим отцом.

— Но ведь все же приходу придется взять на себя заботу о них?

— Идите вы с вашим приходом! Пусть денег у меня нет, но зато есть честь, а она дороже денег. Человеку вовсе не нужно иметь полный карман для того, чтобы знать, что хорошо и что плохо.

— Ну, ну, не петушитесь!

— Ведь ребятки — мои, все до единого. По-вашему, это честно — отбирать у отца родных детей? А вы еще ее защищаете.

Взгляд его блуждал, как у раненого животного, и голос охрип, будто к горлу подкатил ком.

— Послушайте! Я к этим детишкам привязан больше, чем можно подумать. Я места себе не найду, пока не узнаю, где они.

— Как я могу вам это сказать, не сообщив, где мать?

— Они мои, по закону мои. Кто вы такой, чтобы нарушать закон?

— Вы уже об этом говорили.

— Когда она выходила за меня, она шла на все — на горе и на радость, так ведь? Мужу и жене самим следует улаживать свои дела. Нечего чужим встревать между ними!

— Вы хотите вернуть ее затем, чтобы делать с ней все, что вам заблагорассудится? И вы надеетесь, что кто-то станет вам в этом содействовать?

— Слушайте! По-вашему, мне все это приятно? Зайдешь в пивную, а там судачат насчет того, что у меня жена сбежала. Мало у меня и без того неприятностей!

— Вам следовало призадуматься над этим раньше и не доводить ее до ухода.

— Да кто говорит, что я ее довел? Просто, воротит от всей той чепухи, что о ней болтают. Она потеряла стыд. По-вашему, мне это приятно?

— Не думаю.

— То-то и оно!

Он бросил тачку и теперь стоял у края мостовой, как бык, готовый ринуться в бой.

— Слушайте, вы! Раз она моя, значит, могу делать с ней, что хочу. Я первый никого не обижаю. Но ежели кто меня обидит, он такое от меня получит, что ему небо с овчинку покажется.

— Да кто вас обижает?

— И не воображайте, что я боюсь полиции. Меня никакая полиция не удержит.

— Ну, а дальше что?

— Все вы слушаете ее одну. Знали бы вы, сколько у меня накипело!..

— Вы бьете жену и просите, чтоб я помог вам ее разыскать.

— Я прошу сказать, где дети.

— Это одно и то же. Да разве вам не ясно, что никакой порядочный человек вам не скажет?

Он схватился рукой за горло и стоял молча, как будто вдруг понял, что мрак вокруг него не рассеется.

— Это какой-то заговор! Ежели они не вернутся, мне жизнь станет невмоготу.

— Но что тут можно поделать?

— Все вы на ее стороне. Дрянь она, раз увела детей из дому и хочет отнять их у родного отца.

— Она же их родила.

— Ну, попадись она мне! Проклянет день, когда сама на свет родилась! Я покажу, кто ей хозяин! Другой раз не забудет. Она моя, и дети мои!

— Ну, я ничем не могу вам помочь.

— Закон за меня. По закону они мои, и я их не уступлю. Она малость соображает и в суд не подаст: ей тогда не жить.

— Будьте здоровы!

Он опять схватился за шею и с силой втиснул каблук башмака в мостовую. Тяжело было видеть, как блуждают его глаза.

— С ума можно сойти! Я места себе не найду, пока не отыщу их. Послушайте! Скажите мне, где они, сэр?

— К сожалению, не могу.

На неподвижном рыбьем его лице тусклые выпученные глаза снова загорелись странным желтым пламенем. Из них словно выглянул дух, обитающий там, куда никогда не проникает свет, дух, правящий темными толпами, которые не знают иной власти, кроме власти силы, не знают, что такое разум и доброта, ибо никогда не встречают их на своем пути. Они знают одно: надо удержать те крохи, что у них есть, ибо то, чего у них нет, так огромно и желанно; с сотворения мира они живут, перебиваясь случайными подачками судьбы, и, подобно псу, припавшему к земле над вонючей костью, ощериваются на тех, кто может отнять у них их жалкую добычу.

— Я муж ей, и она будет моей, живая или мертвая!

И я понял, что это говорил не человек, слова эти вырвались из самого нутра жестокого зверя, таящегося под поверхностью нашего общества; это говорило само нутро посаженного на цепь чудовища, которого терзает природный инстинкт обладания, а человек ударами кнута отгоняет от вожделенной цели. И за этой фигурой на широкой, пестреющей цветами улице мне мерещилось несметное скопище ей подобных, выползающих из мрака трущоб, задворок и мерзких жилищ бесконечным потоком полузвериной плоти, и лица у всех были скроены на один лад. Эти люди запрудили улицу, и все окрест кишело ими, и в воздухе стоял гул прибывающих новых толп. Люди всех возрастов, в лохмотьях, всех мастей. На каждом лице выражение, говорящее: «Всю жизнь я получал ровно столько, чтобы не издохнуть с голоду, столько и ни куска больше. Что досталось на мою долю, то мое, никому не вырвать его у меня из зубов. Моя жизнь хуже собачьей, ну, и буду поступать, как собака! Я дикий зверь; есть у меня время, возможность, деньги учиться благородству и доброте? Дайте мне жить! Не трогайте доставшихся мне обглоданных костей!»