Проснувшись, я поглядел на часы; было пять. Я проспал четыре часа. Одинокий луч солнца пронизывал комнату от одного окна до другого; было слышно, как молоко мерно плещет о стенки ведра; потом вдруг раздался какой-то тревожный шорох и тяжелые шаги.

Я распахнул дверь. Хопгуд и один из дозорных береговой охраны медленно несли вверх по лестнице Пейшнс. Она неподвижно лежала у них на руках, лицо ее было белее платья, на лбу ссадина и несколько капель запекшейся крови. Руки ее были сведены судорогой, она медленно сжимала и разжимала пальцы. Когда мужчины, поднявшись наверх, свернули, она разомкнула губы и с трудом произнесла:

— Так хорошо, не опускайте меня. Я могу потерпеть.

Когда они проходили мимо, она, едва улыбаясь глазами, сказала мне что-то, чего я не мог разобрать; дверь закрылась, и опять послышался снизу взволнованный шепот. Я ждал, когда мужчины выйдут, и остановил Хопгуда. Он вытирал со лба пот.

— Бедная девочка! — сказал он. — Упала… с обрыва… на спину… увидели часовые… это они ее подобрали. О, господи, помоги ей… может, она не так сильно разбилась! А мистер Форд ничего не знает! Я еду за доктором.

Прошел час, а то и больше в ожидании, пока приехал врач, совсем молодой, почти мальчик. Когда он вышел из комнаты, вид у него был серьезный.

— Эта старая женщина там… Она предана ей? Ухаживает за ней как следует?.. Говорите, предана, как собака? Прекрасно! Не знаю… ничего не могу обещать! Боюсь, это позвоночник, необходим консилиум! До чего храбрая девушка! Скажите мистеру Форду, чтобы он вызвал самого лучшего врача, какого можно найти в Торки… Есть там доктор К… Завтра утром я прежде всего наведаюсь сюда. Ей необходим полный покой. Я оставил снотворное, ночью у нее будет жар.

Джон Форд наконец вернулся. Бедный старик! Нелегко ему было удержаться и не войти к ней из боязни ее потревожить! Я слышал, сколько раз за несколько часов он спускался по лестнице, тяжко дыша и вздыхая, а потом слышал его одинокие шаги, когда он возвращался назад. Около одиннадцати, как раз когда я собирался лечь, к моей двери подошла миссис Хопгуд.

— Вы не сходите к ней, сэр? — сказала она. — Она вас спрашивает. Ничего, ничего не знаю, только видеть вас она хочет; верно, бредит, а? — По щеке старой женщины скатилась слеза. — Сходите; может, ей это и вредно будет, но, не знаю… а иначе она разволнуется.

Я тихонько вошел в ее комнату. Пейшнс лежала на подушках, полузакрыв глаза, и часто дышала. Она никак не обнаружила, что хотела меня видеть или что знает о моем присутствии. Свеча, стоявшая у постели, уже превратилась в огарок и еле светила; окно и дверь были открыты настежь, и все-таки не чувствовалось ни дуновения; слабый, тусклый язычок пламени был совсем неподвижен, отбрасывая на потолок чуть заметное желтое пятно, словно след от пыльцы лютика на подбородке. Потолки здесь очень уж низкие! За широким, начинавшимся от самого пола окном, не шелохнувшись, чернели яблоневые ветки. Было слишком темно, чтобы разглядеть все хорошенько. В ногах кровати стоял сундук, на нем и сидела миссис Хопгуд, шевеля губами, словно бормоча что-то. К чуть затхлому запаху времени примешивались и другие — аромат резеды, яблок и какого-то душистого мыла. Ковра на полу не было, в комнате не видно было ни одной темной вещи, кроме скрипки, висевшей над кроватью. Торжественно тикали маленькие, круглые часы.

— Почему вы не даете мне того лекарства, ма? — проговорила слабым, отрывистым голосом Пейшнс. — Я хочу уснуть.

— Вам очень больно? — спросил я.

— Да, конечно, все болит. — Она повернула ко мне лицо. — Вы думаете, я это нарочно?.. Нет, нет. Если бы нарочно, у меня бы лучше получилось. Не было бы этой отвратительной боли. — Она прикрыла глаза пальцами. Жаловаться нехорошо! Но так тяжко! Больше я не буду… я… обещаю.

Она с благодарностью выпила снотворное, сделав при этом гримасу, как ребенок, которому дали лекарство.

— Как вам кажется, я еще долго не смогу играть? Ах да, забыла… думать теперь надо совсем о другом. — Она протянула мне руку. — Посмотрите на это кольцо. Я замужем — разве не забавно? Ха, ха! Никто никогда не поймет — и это тоже забавно! Бедный дед! Причины не было никакой, поверьте — все я сама. Я вас и позвала, чтобы сказать это; ма сидит здесь, но она не в счет; почему ты не в счет, ма?

Лихорадка боролась со сном; Пейшнс откинула одеяло и то и дело чуть приподнимала свою худенькую руку, словно от этого ей становилось легче; глаза ее сделались огромными и наивными, как у ребенка; пламя свечи разгорелось и ярко светило.

— _Ему_ никто пусть не говорит — _никто_; обещайте!.. Если бы я не поскользнулась, тогда другое дело. Что бы случилось тогда? Вы не знаете, я тоже… Забавно! Вы думаете, я любила его? Без любви не выходят замуж, правда? Совсем без любви, я имею в виду. Но, понимаете, мне хотелось быть независимой; а он обещал взять меня с собой, а теперь, после всего, решил оставить! А я не хочу, чтобы меня оставляли, не могу! Когда я подошла к обрыву — к тому месту, которое сплошь заросло плющом, — прямо подо мной было море; я и подумала, что, если броситься отсюда, все сразу кончится; и полезла на уступ — оттуда мне казалось легче, но он был так высоко, что мне захотелось назад; и тут я поскользнулась; а теперь все болит… Когда все время болит, думать невозможно.

Я понял, что она впадает в забытье.

— Никто не может спасти вас от… самого себя. Ему не надо говорить… даже если… не надо… я не хочу… чтобы вы уходили, потому… — Веки ее сомкнулись, и она уснула.

Этим утром они, как видно, еще не знают, лучше ей или нет.

Вторник, 9-ое августа.

Кажется, что прошло не три дня, а три недели с тех пор, как я написал все это. Как медленно течет время в доме, где лежит больной!.. Сегодня утром были доктора, они говорят, что жить ей осталось сорок часов. С той минуты, как она все узнала, с ее губ не сорвалось ни единой жалобы. С виду она совсем здорова; щеки ее еще не успели осунуться и поблекнуть. Сильных болей нет, но тело медленно цепенеет… Джон Форд пожелал, чтобы она непременно узнала правду. Сначала она лишь отвернулась к стене и вздохнула; а потом сказала бедной старушке Хопгуд, которая плакала навзрыд:

— Не плачь, ма, мне все равно.

Когда они ушли, она попросила скрипку. Велела держать ее, как ей было удобно, и провела смычком по струнам; но звуки у нее полились такие дрожащие и неуверенные, что она бросила смычок и разрыдалась. И с этого мгновения ни жалобы, ни стона…

Однако вернусь назад. В воскресенье, то есть на другой день после того, что я описал в прошлый раз, возвращаясь с прогулки, я встретил мальчонку, который что-то грустно высвистывал на своей свистульке.

— Пошли, дяденька! — позвал он. — Мисс хочет тебя видеть.

Я пошел к ней. Утром она выглядела лучше, а сейчас казалась всем обессилевшей. В руке у нее было письмо.

— Вот, — сказала она. — Сама я никак не разберу. Он чего-то хочет от меня… но мне трудно думать, и глаза плохо видят. Прочитайте мне, пожалуйста.

Письмо было от Зэхери. Я прочел ей его тихонько, так как миссис Хопгуд сидела тут же и вязала, не сводя глаз с Пейшнс. Когда я кончил, она заставила меня перечитать письмо еще и еще раз. Сначала она как будто была довольна, даже немного возбуждена, но потом взгляд ее сделался усталым и горько насмешливым, и не успел я дочитать письмо в третий раз, как она уже спала. Письмо было удивительное, в нем словно раскрывался весь человек. Я подсунул его ей под руку, покоившуюся на простыне, и вышел. Любопытство привело меня к тому самому обрыву, с которого она упала. Я отыскал на скале место, донизу, сплошь увитое плющом; уступ, на который она поднялась, был чуть правее меня — настоящее безумие. Здесь я понял, какие бурные страсти владели ею! Позади, окаймленное маками, лежало сжатое поле, там копошились и летали рои насекомых; а где хлеб еще не был убран, по-прежнему хлопотали коростели. До самого горизонта распростерлось голубое небо, море сияло во всем своем великолепии под этим черным утесом, там и тут тронутым красным. Над полями с их оврагами и ложбинами повисли огромные белые облака. Здесь небо никогда не бывает медно-красным, как на восточном побережье; вечно оно покрыта здесь сонными, ватными облаками, неуловимо меняющими свою форму и плывущими куда-то. У меня все еще звучали в ушах некоторые фразы из письма Зэхери Пирса. В конце концов он такой, каким его сделала сама жизнь, окружающая среда, семейные традиции. Идеалиста не найдешь там, где даже воздух нежен и все приятно взору (он рождается там, где человек сам должен создавать для себя красоту и покой); поборника закона и порядка не найдешь среди тех, чьи предки тысячелетиями ни днем, ни ночью не сводили глаз с моря-моря, таящего в себе обещание неведомого, этого вечно изменчивого пленника собственных страстей. Ведь человек немногим отличается от животного…