— Можно мне вон тот зеленый напиток?

— Два коктейля-крем с мятой, — сказал Лавенди официанту. Ноэль слишком была погружена в себя, чтобы заметить горькую усмешку, пробежавшую по его лицу. Она все еще внимательно изучала лица женщин, взгляды которых, уклончивые, холодные, любопытствующие, были прикованы к ней; она смотрела и на лица мужчин — у них глаза бегали, были воспалены и словно от чего-то прятались.

— Интересно, бывал ли папа когда-либо в таких местах? — проговорила Ноэль, поднося бокал с зеленой жидкостью к губам. — Это вкусно? Пахнет мятой.

— Красивый цвет. За ваше счастье, mademoiselle! — И он чокнулся с ней.

Ноэль выпила немного, отставила бокал, потом еще выпила.

— Очень вкусное, но страшно липкое. У вас нет сигареты?

— Des cigarettes! — сказал Лавенди официанту. — Et deux cafes noirs [36]. Так вот, mademoiselle, — продолжал он, когда принесли кофе. — Представим себе, что мы выпили каждый по бутылке вина — и вот мы уже на подступах к тому, что именуется Пороком. Забавно, не правда ли? — Он пожал плечами.

Его лицо поразило Ноэль: внезапно оно стало тусклым и угрюмым.

— Не сердитесь, monsieur, это все так ново для меня, понимаете?

Художник улыбнулся своей ясной, рассеянной улыбкой.

— Простите, я забылся. Но мне больно видеть красоту в подобном месте. Она ведь не вяжется и с этой музыкой, и с голосами, и с лицами. Развлекайтесь, mademoiselle, впивайте все это. Взгляните, как эти люди смотрят друг на друга; сколько любви сияет в их глазах! Жалко, что мы не можем слышать, о чем они говорят. Поверьте мне, их речи невероятно утончены и tres spirituels! [37] Эти молодые женщины «вносят свою лепту», как принято говорить; они доставляют le plaisir [38] тем, кто служит родине. Есть, пить, любить, ибо завтра мы умрем! Кому дело до того, как прост и прекрасен мир! Храм духа пуст.

Он украдкой посмотрел на нее, словно хотел заглянуть в ее душу. Ноэль встала.

— Мне пора идти, monsieur.

Он помог ей надеть шубку, расплатился, и они снова, медленно пробираясь среди маленьких столиков, пошли к выходу, оставляя позади гул голосов, смех и табачный дым; оркестр заиграл еще какую-то пустую и звонкую мелодию.

— А вон там, — проговорил художник, показывая на дверь другого зала, они танцуют. Так оно и идет. Лондон военного времени! Впрочем, в любом большом городе вы увидите то же самое. Вы довольны, что повидали «жизнь», mademoiselle?

— Я думаю, что надо танцевать, быть счастливой… Это сюда ходят ваши друзья?

— О, нет! Они собираются в более простом зале, играют в домино, пьют кофе и беседуют. Они не могут сорить деньгами.

— А почему вы мне их не показали?

— Mademoiselle, в том зале вы, возможно, увидели бы кого-нибудь, с кем вам пришлось бы встретиться снова; а там, где мы побывали, вы были в безопасности, по крайней мере я надеюсь, что так.

Ноэль пожала плечами. — Я думаю, теперь уж все равно, что я делаю.

И вдруг на нее нахлынула волна воспоминаний: лунная ночь, темное старое Аббатство, лес, река, — и у нее перехватило дыхание. Две слезинки скатились по ее щекам.

— Я вспомнила кое о чем, — сказала она глухо. — Это ничего.

— Дорогая mademoiselle! — пробормотал Лавенди.

Всю дорогу до ее дома он был молчалив и печален.

Пожимая ему руку у двери, она прошептала:

— Простите, что я вела себя глупо; и спасибо вам большое, monsieur. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, самых лучших снов. Скоро наступит хорошее время время Мира и Счастья. Оно снова придет на землю. Не вечно же будет существовать этот дом принудительных работ! Спокойной ночи, дорогая mademoiselle!

Ноэль поднялась наверх и осторожно заглянула в детскую. Горел ночник, нянька и ребенок крепко спали. Она на цыпочках прошла в свою комнату. Только теперь она поняла, как устала — так устала, что едва смогла раздеться. И в то же время она чувствовала себя какой-то необычно отдохнувшей, может быть, от такого неожиданного наплыва переживаний; Сирил и все прошлое навсегда уходили из ее жизни.

Первая встреча Ноэль с Общественным Мнением произошла на следующий день. Ребенка только что принесли с прогулки. Он спокойно спал, и Ноэль стала спускаться по лестнице. Вдруг чей-то голос донесся из передней.

— Как поживаете?

Она увидела одетого в хаки Адриана Лодера, помощника ее отца. Поколебавшись только секунду, она спустилась вниз и пожала ему руку. Это был довольно грузный молодой человек лет тридцати, с бледным лицом; ему не шла его форма цвета хаки с большим круглым белым воротником, застегнутым сзади; но одухотворенный взгляд смягчал впечатление от всей его фигуры: глаза его говорили о самых лучших в мире намерениях и о том, что он способен восхищаться красотой.

— Я не видал вас целую вечность, — сказал он, как-то неуверенно, следуя за ней в кабинет ее отца.

— Да, — ответила Ноэль. — А как там, на фронте?

— Ах, — сказал он. — Солдаты наши просто великолепны. — Глаза его засияли. — Но как приятно видеть вас снова!

— Разве?

Он, казалось, был озадачен этим вопросом; запинаясь, он проговорил:

— А я и не знал, что у вашей сестры родился ребенок. Прелестное дитя.

— У нее нет ребенка.

Лодер разинул рот. «Какой у него глупый вид!» — подумала она.

— О! — сказал он. — Значит, это приемыш — бельгиец или какой-либо другой?

— Нет, это мой, мой собственный. — Отвернувшись, она сняла кольцо с пальца.

Когда она взглянула на него снова, он все еще выглядел до крайности растерянным. Он смотрел на нее взглядом человека, в жизни которого подобные вещи не могут случиться.

— Что вы так на меня уставились? — сказала Ноэль. — Разве вы не понимаете? Это мой ребенок, мой. — Она вытянула левую руку. — Смотрите, кольца нет.

Он, заикаясь, выговорил:

— Послушайте… вы ведь не… вы ведь не можете…

— Что… не могу?

— Шутить… таким образом… Ведь правда же?

— Какие там шутки, если у тебя ребенок и ты не замужем!

Лодер вдруг весь съежился, словно рядом разорвался снаряд. Но затем, как и полагается в таких случаях, он сделал над собой усилие, выпрямился и сказал странным тоном — одновременно высокомерным и мягким:

— Я не пойму… Ведь не может же быть… Это ведь не…

— Это так и есть, — сказала Ноэль. — Если не верите мне, спросите у папы.

Он поднес руку к своему круглому воротнику; Ноэль пришла дикая мысль, что он собирается сорвать его, — она крикнула:

— Не надо!

— Вы? — пробормотал он. — Вы! Но…

Ноэль отвернулась от него и стала смотреть в окно, ничего не видя.

— Я не хочу этого скрывать, — сказала она, не оборачиваясь. — Я хочу, чтобы все знали. Это так глупо, так глупо! — Она топнула ногой. — Разве вы не видите, как это глупо, — каждый разевает рот от удивления! Он вздохнул, и в этом вздохе было страдание. И вдруг она почувствовала настоящую боль раскаяния. Он ухватился за спинку стула; лицо его утратило торжественное выражение и слегка покраснело. У Ноэль было такое ощущение, словно ее уличили в предательстве. В его молчании, странном взгляде и каком-то безличном огорчении, которого не выразишь словами, было нечто более глубокое, чем просто неодобрение, — что-то, находившее отклик в ней самой. Она быстро прошла мимо него, поднялась к себе наверх и бросилась на кровать. Лодер ничего не значил для нее, суть была не в нем. Вся суть в ней самой, в этом впервые возникшем, остром и горьком ощущении, что она предала свою касту, утратила право считаться порядочной женщиной, изменила свойственной ей сдержанности и утонченности, заплатила черной неблагодарностью за всю любовь, которая была вложена в ее воспитание, вела себя как простая, выросшая без присмотра девчонка. Раньше она этого не понимала — даже тогда, когда Грэтиана впервые узнала обо всем, и они, стоя по обе стороны камина, не могли говорить друг с другом. Тогда она еще вся была во власти глубокой скорби о погибшем, но это прошло, словно ничего никогда и не было. Она теперь беззащитна, ничто не ограждает ее от этого обрушившегося на нее унижения и горя. Да, она тогда сошла с ума! Наверное, сошла с ума! Этот бельгиец Барра прав: «Все немного сумасшедшие!» Все живут в «доме принудительных работ», созданном войной! Она так глубоко уткнулась лицом в подушку, что чуть было не задохнулась; голова, щеки, уши горели, как в огне. Если бы этот Лодер просто проявил отвращение, сказал бы что-нибудь, что могло вызвать в ней гнев, справедливое негодование, ощущение, что судьба была слишком жестока к ней; но он просто стоял — весь воплощение растерянности, как будто расставался с самыми заветными иллюзиями. Это было ужасно! Она не может больше жить здесь, должна куда-то уйти, бежать, спасаться от этого ощущения собственного предательства и измены. Ноэль вскочила. Внизу все было тихо, она прокралась по лестнице и вышла на улицу. Она быстро шагала вперед, не думая о том, куда идет. Инстинктивно она пошла по дороге, по которой ежедневно ходила в госпиталь.