Зайти же в ресторан — совсем другое дело. Я был в нем однажды, когда соседи затащили меня на свадебное пиршество. Правда, тогда я заработал обширное кровоизлияние в кожу лица в результате разрыва кровеносных сосудов, то есть мне наставили пылающих синя-ков, но поначалу мне все нравилось, в особенности салат Цезарь. А еще год назад меня угощал обедом какой-то жалостливый бизнесмен — покормил, расплатился и ушел, не назвав имени. А потом я и сам один раз ел в приличном месте умопомрачительную пиццу с тонкими колбасными колесиками и крохотными грибочками.

Итак, трижды проведя в уме подсчеты, мысленно взвесив все известные мне человеческие истины, я решил превозмочь свою трансцендентную сущность и зайти в кафе, перед которым так долго агонизировал. Вход охранял все тот же привратник- Цербер — на первый взгляд непреодолимое для меня препятствие, но сегодня я чувствовал себя истым бунтарем, это была моя рахат-лукумная революция, и я готов был не только дарить розы и раздавать апельсины, как это делали участники некоторых мирных революций, но и метать фугасы в тех, кто встанет на моем пути. Я опустил голову, сжался в безобидное газовое облачко и засеменил к двери, надеясь незаметно проскочить.

Трехглавый монстр стальной клешней схватил меня за воротник куртки и ловко отодвинул от входа: “Ты куда это собрался?” Моя облезлая зимняя шапка слетела в снег, он поднял ее и нахлобучил мне на голову, пристукнув сверху, чтобы поглубже села. Я поправил съехавшие очки и кое-как объяснил свои честные намерения.

Цербер. А деньги у тебя есть? Покажи!

Я отвернулся, расстегнул ремень на брюках и вынул из потайного кармана чуть влажные (от испарений тела) бумажки. Он посмотрел на них и высокомерно усмехнулся, сдвинув нависшие брови.

Цербер. Это ты собирался проделать перед посетителями и персоналом?

Как бы то ни было, но он пустил меня в зал, предварительно дав исчерпывающую характеристику моему внешнему виду и прочитав мне краткий курс, как вести себя в приличных местах, как правильно есть, чтобы других не вырвало. Я стоял перед ним по стойке смирно, как иногда требовал от меня Герман, и слушал, стараясь ничего не пропустить, а потом пересек порог и захлебнулся хлынувшими в лицо теплыми мучными ароматами.

Распорядительница, в отличие от Цербера, приняла меня как полноправного посетителя, и эта ее толерантность, в сочетании с ласковым контральто, сразу вернули мне все свойства и оттенки моего чудодейственного настроения. Я уже и так не был жалким пигмеем, но ее отполированное обаяние так польстило мне, так приподняло в собственных глазах, что, усевшись за столик и поначалу скрючившись в морской узел и спрятав глаза в себя, как привык, я неожиданно возгордился тем, что сижу здесь, в окружении ренессанса, что ко мне относятся, как к личности, от чего я давно отвык, и я расправил узкие плечи, запустил осмелевший взгляд поверх голов гостей и даже закинул ногу на ногу, что позволял себе только в стерильном одиночестве.

На столик легло меню и карта вин. Забавная девчушка в розовом переднике с парадом веснушек на лице — Алиса в стране чудес — окунула меня с головой в детали особенностей здешней кухни. Я слушал ее с присущей мне въедливостью, но одновременно с восхищением наблюдал, как ладно маршировали веснушки по ее щекам, поднимались на нос, сохраняя линии строя — ать-два, левой — и теми же гладкими рядами спускались на другую щеку.

Цены были в три раза выше, чем я предполагал, меня даже бросило в пот. Я попросил четыре порции рахат-лукумаи бутылку крюшона. Если добавить чаевые (хотя Герман утверждал, что никогда их не платит — рожа у них треснет), то получилось чуть меньше того, что я намертво зажал в мокром кулаке.

Алиса в стране чудес, выслушав меня, почему-то разочарованно искривила губы и даже веснушки удивленно остановились, замерли с поднятой ногой, не веря своим ушам.

Я уже нетерпеливо ерзал на стуле, дрожал от предвкушения, истекал слюной. Рецепторы колотились, каждая клетка моего организма нервно пульсировала, каждый бит мозга изнывал острой щекоткой в ожидании обещанной квинтэссенции.

Наконец, рахат-лукум оказался на столе. Я по привычке ощерился и огляделся — никто ли не желает покуситься на мою добычу? Но посетители были заняты собой, а официантки лишь взметнули на мои глаза канкан добрейших улыбок. Я облизнул искусанные губы, взял двумя пальцами самый большой кусок и со стоном положил его на язык.

Рахат-лукум- тончайший элемент, сущность вещей, философский камень моего мира, главная составляющая формулы бытия. Как бы то ни было, но определенно что-то колдовское в нем есть, по крайней мере, для меня. И пока я жив, а я, скорее всего, не долго буду жив, я не изменю этому своему сладчайшему и всë затмевающему пристрастию.

Меня посадили в углу у окна — пожалуй, лучшего места здесь не сыскать, но вскоре за соседний столик приземлились два отъявленных колонизатора и с ними эдакая пастушка с лицом из плотной брынзы. Главный из них, похожий на энергичную и выносливую служебную собаку, компактный, мускулистый, с высоко поставленной жилистой шеей, заказал водки, его друг — взлохмаченный Пеликан, поспешил удвоить заказ, и, подумав, добавил несущественной закуски. Заблудшая же овечка ограничилась чаем с лимоном и карамельным пирожным. Доберман-пинчер былчем-то расстроен, его спутники также не скрывали огорчения; мужчины со спокойствием тлеющих вулканов глотали зелье и с жутковатой циничностью обсуждали какую-то тяжбу.

В каком бы экстазе я ни был, но соседство с этой сумрачной компанией меня насторожило. Троица была слишком увлечена собой, я для них отсутствовал, будто меня транслировали на другой частоте, но я давно усвоил, что самый закадычный приятель водки и нецензурной брани — беспричинная враждебность — всегда дожидается неподалеку и только ждет, когда ее призовут к столу в качестве шумной тамады. Впрочем, вскоре я расслабился: играла музыка, все было в высшей степени деликатно, живот наполнялся благородной сытостью, к тому же внутри этого безмятежного храма, под защитой Цербера, мерзнущего снаружи, я чувствовал себя в безопасности.

Если первые две порции сладостей я съел за секунды, то оставшиеся поглощать не торопился, дабы испить чашу удовольствия до дна, тем более что в резерве был еще крюшон, вкусовые прелести которого мне были известны не понаслышке.

Мои печали были позади, я вкушал — рахат-лукум, душа заливалась веселой трелью, а за плечами вылуплялись перистые крылья. Я любил горячей добродетельной любовью всех людей вокруг и совсем их не опасался, я готов был положить саму жизнь на благо каждого из них, даже свирепого Добермана, не говоря уже о безмолвной барышне с брынзовой кожей. Я даже набрался смелости и открыто посмотрел на них, вложив в короткий, но страстный взгляд весь свой восторг.

Доберман, видимо, обладал исключительным чутьем и чрезвычайной бдительностью, он спиной почувствовал мое внимание и, не оборачиваясь, нарочито громко заговорил с другом.

Доберман. Чего этот пидор очкастый на нас пялится?

Пеликан. Так он слепой, не видит ни черта!

Доберман. Может, протереть ему окуляры бейсбольной битой?

Пеликан. Не в жилу. Чё время тратить на всяких гнойных уродов? Нас ждут, ты забыл?

Но Доберман не успокоился, решительно развернулся и ощупал меня свинцовым взглядом. Я успел уткнуться в тарелку так низко, что к носу прилипла крошка, забыл обо всем, чем жил секунду назад, единственным желанием было раствориться подобно сахарному кристаллику в стакане.

Доберман. Чего смотришь? Не слышу?

Капля воды обладает всеми свойствами воды, но бури в ней не увидишь.

Сильвин. Смотрю? Не-е… Я ем.

Доберман. То-то, срань! Только попробуй еще раз морду к нам поворотить!

Может быть, невзначай, но пастушка отвлекла своих подвыпивших кавалеров неожиданным вопросом и они больше не вспомнили обо мне. Однако, расплатившись и направившись к двери, Доберман плюнул в мой крюшон. На улице они сели в БМВ без номеров — Доберман за руль — и укатили по тающей жиже.