— Мне уже было все равно, чем это кончится. Я даже не придумал, что говорить. Полицейский провел меня по коридору в комнату, где стояли длинные скамьи, на стенах висели карты, а окна были забраны решетками. Мы сели и стали ждать. Он не спускал с меня глаз, и я уже ни на что не надеялся. Вскоре пришел инспектор. «Введите его», — приказал он. Помнится, я готов был убить его за то, что он распоряжается мною! Мы прошли в соседнюю комнату. Там висели большие часы, стоял письменный стол, а окно без решетки выходило во двор. На вешалке висели длинные полицейские шинели и фуражки. Инспектор велел мне снять кепку. Я снял ее вместе с париком и прочим. Он спросил меня, кто я такой, но я отказался отвечать. Тут послышались громкие голоса из комнаты, в которой мы только что были. Инспектор велел полицейскому постеречь меня, а сам вышел посмотреть, что случилось. Слышно было, как инспектор разговаривал в другой комнате. Потом он позвал: «Беккер, подите сюда!» Я не шевелился, и Беккер тоже вышел. Я услышал, как инспектор сказал: «Пойдите найдите Шварца. А за этим субъектом присмотрю я сам». Полицейский ушел, а инспектор, стоя спиной ко мне в полуоткрытой двери, снова стал разговаривать с человеком, находившимся в другой комнате. Несколько раз он оглядывался, но я не шевельнулся. Они начали спорить, и голоса у них стали злыми. Инспектор понемногу отходил от двери. «Пора!» — подумал я и скинул с себя плащ. Потом я схватил полицейскую шинель и фуражку и надел их на себя. Сердце колотилось так, что мне чуть не стало дурно. Я пошел на цыпочках к окну. Снаружи никого не было, только у ворот какой-то человек держал под уздцы лошадей. Затаив дыхание, я потихоньку открыл окно. Донесся голос инспектора: «Я доложу о том, что вы не подчиняетесь приказу!» Я выскользнул в окно. Шинель почти доходила мне до пят, а фуражка сползала на глаза. Проходя мимо человека с лошадьми, я сказал: «Добрый вечер». Одна из лошадей стала брыкаться, и он только что-то буркнул в ответ. Я вскочил в проходивший трамвай; до вокзала Вест Бангоф было всего пять минут езды, и я вышел там. Как раз отходил поезд, я услышал крик: «Einsteigen!» [24] и побежал. Контролер пытался остановить меня. Я закричал: «У меня дело… важное!» — он меня пропустил. Я вскочил в вагон. Поезд пошел.

Гарц замолчал, а Кристиан перевела дух.

Теребя веточку плюща, Гарц продолжал:

— В купе сидел какой-то человек и читал газету. Немного погодя я спросил его: «Где у нас первая остановка?». «В Санкт-Пелтене». Теперь я знал, что попал на мюнхенский экспресс. Прежде чем пересечь границу, он сделает четыре остановки: в Санкт-Пелтене, Амштеттене, Линце и Зальцбурге. Человек отложил газету и взглянул на меня; у него были большие белокурые усы и довольно потертая одежда. Его взгляд встревожил меня, я думал, что он вот-вот скажет: «Вы не полицейский!» И вдруг мне в голову пришло, что если меня будут искать в этом поезде, то будут искать как полицейского! На вокзале, конечно, скажут, что перед самым отходом в поезд сел полицейский. Надо избавиться от шинели и фуражки, но в купе человек, а я не хотел выходить, чтобы не привлекать внимание других. Так я и сидел. Наконец мы прибыли в Санкт-Пелтен. Мой сосед взял саквояж и вышел, оставив газету на сиденье. Поезд тронулся. Наконец я вздохнул свободно и как можно быстрее снял шинель и фуражку и вышвырнул их во мрак за окном. Я думал: «Теперь я буду за границей». Я достал кепку и вынул усы, которые мне дал Луиджи. Вычистив, как можно, одежду, я прилепил усы; мелками, которые лежали у меня в кармане, высветлил брови и начертил несколько морщин на лице, чтобы казаться старше, а поверх парика натянул свою кепку. Это получилось у меня довольно удачно — я стал похож на человека, который только что вышел из вагона. Я сел в угол, спрятался за газету и ждал Амштеттена. Прошло, казалось, невероятно итого времени, прежде чем поезд остановился. Выглядывая из-за газеты, я увидел на платформе пять или шесть полицейских. Один из них оказался возле моего купе. Он открыл дверь, взглянул на меня и прошел через купе в коридор, Я достал табаку и скрутил папиросу, но она дрожала во рту. Гарц поднял веточку плюща. — Вот так. Через минуту вошел кондуктор с двумя полицейскими. «Он сидел здесь, — сказал кондуктор, — с этим господином». Один из полицейских посмотрел на меня и спросил: «Был тут с вами полицейский?». «Да», — сказал я. «А где он?». «Сошел в Санкт-Пелтене». Полицейский спросил кондуктора: «Вы видели, как он сходил там?». Кондуктор покачал головой. Я сказал: «Он соскочил на ходу». «Вот как! — сказал полицейский. — А как он выглядел?» «Невысокий и без усов. А что случилось?». «Вы не заметили ничего особенного?». «Нет, — ответил я. — Вот только что у него были неформенные брюки. А в чем дело?» Один из полицейских сказал другому: «Это он! Пошлите телеграмму в Санкт-Пелтен; уже прошло больше часа с тех пор, как он сошел с поезда». Он спросил меня, куда я еду. «В Линц», ответил я. «Вам придется дать свидетельские показания, — сказал он. Пожалуйста, скажите вашу фамилию и адрес». «Йозеф Рейнгард, Донау-штрассе, 17». Он записал. Кондуктор сказал: «Мы опаздываем, разрешите дать отправление?»

Они вышли и захлопнули за собой дверь. Я слышал, как полицейские говорили кондуктору: «Осмотрите все еще раз в Линце и доложите местному инспектору». Они поспешили на платформу, и поезд тронулся. Сначала я думал, что выскочу, как только поезд отойдет от станции. Но потом сообразил, что отсюда слишком далеко до границы; лучше подождать Линца и попытать счастья там. Я сидел, не шевелясь, и старался не думать. Прошло много времени, прежде чем поезд сбавил ход. Я высунул голову в окно и увидел вдалеке огоньки. Я приоткрыл дверь купе и ждал, когда поезд пойдет еще тише; я не собирался сойти в Линце и попасть в мышеловку. Медлить было нельзя; я распахнул дверь, прыгнул, упал в какие-то кусты и на мгновение потерял сознание. Я сильно ушибся, но кости все были целы. Едва оправившись, я выполз из кустов. Было очень темно. Я чувствовал себя плохо, голова гудела. Некоторое время я ковылял между какими-то деревьями, но вскоре выбрался на открытое место. С одной стороны были видны контуры города, вычерченные зажженными фонарями, с другой — какая-то темная масса, которую я принял за лес; вдали тянулась тоненькая цепочка огоньков. «Это, по-видимому, фонари на мосту», — подумал я. Но тут же выглянула луна, и я увидел, как внизу блестит река. Было холодно и сыро, и я зашагал быстрее. Наконец я вышел на дорогу, ведущую мимо домов, мимо лающих собак, вниз, к реке. Там я сел, привалился к стенке сарая и уснул. Проснулся я от холода. Стало еще темней, чем прежде; луна спряталась. Река была еле видна. Я заковылял, чтобы еще до рассвета пройти через город. Дома и сараи казались черными пятнами, пахло рекой, прелым сеном, яблоками, дегтем, илом, рыбой; кое-где на причалах горели фонари. Я ковылял через бочки, бунты канатов, ящики; я понимал, что мне не уйти незамеченным — на той стороне уже занимался рассвет. Из дома напротив вышли несколько человек. Я нагнулся и присел на корточки за какими-то бочками. Люди прошли по причалу и, казалось, исчезли в реке. Я услышал, как один из них произнес: «К ночи будем в Пассау». Встав, я увидел, что они ходят по борту пароходика, который с несколькими баржами на буксире стоял носом против течения. На пароход вели сходни, освещенные фонарем». Слышно было, как под палубой разводят пары. Я взбежал по сходням и стал пробираться на корму. Я решил добраться до Пассау. Буксирный канат был туго натянут, и я знал, что если попаду на баржу, то буду в безопасности. Я вцепился в канат и стал перебираться по нему. Положение было отчаянное; светало, и на палубе парохода вот-вот должны были появиться люди. Несколько раз я чуть не свалился в воду, но до баржи все-таки добрался. Она была гружена соломой. На барже никого не было. Мне хотелось есть и пить — я обшарил все вокруг, но ничего, кроме золы от костра и чьей-то куртки, не нашел. Я заполз в солому. Вскоре лодка развезла людей — по одному на каждую баржу, и я услышал шипение пара. Как только мы тронулись, я заснул. Когда я проснулся, мы ползли в густом тумане. Я немного отгреб солому и увидел лодочника. Он сидел у костра, разведенного на корме, чтобы искры и дым сдувало в сторону реки. Он что-то жадно ел и пил, пуская в ход обе руки, и в тумане это выглядело довольно странно — словно большая птица хлопала крыльями. Донесся крепкий аромат кофе, и я чихнул. Как он вздрогнул! Но потом взял вилы и стал тыкать в солому. Я встал. На лице этого огромного смуглого детины с большой черной бородой было написано такое удивление, что я не мог не рассмеяться. Я показал пальцем на костер и сказал: «Дай мне поесть, братец!» Он вытащил меня из соломы; я так окоченел, что не мог двигаться. И вот я уже сидел у костра, ел черный хлеб с репой и пил кофе, а он стоял рядом и, поглядывая на меня, что-то бормотал. Я плохо понимал его, он говорил на каком-то венгерском диалекте. Он расспрашивал меня, как я попал сюда, кто я и откуда. Я смотрел на него снизу вверх, а он, посасывая трубку, глядел на меня сверху вниз. Человек он был добрый, жил на реке одиноко, а я устал от лжи и поэтому рассказал ему всю правду. Выслушав меня, он только буркнул что-то. Как сейчас вижу: он стоит надо мной, в бороде застряли клочья тумана, большие руки обнажены. Он зачерпнул мне воды, я умылся, показал ему парик и усы и вышвырнул их за борт. Целый день стоял туман, мы лежали ногами к костру и курили; время от времени он сплевывал на угли и что-то бормотал себе в бороду. Никогда не забуду этого дня. Пароход был похож на огнедышащее чудовище, а баржи, на которых горели костры, на безмолвные глазастые существа. Берега мы не видели, но временами из тумана выглядывал то утес, то высокие деревья, то замок… Если бы только у меня были краски и холст в тот день! — Гарц вздохнул.