Когда шел по улице, по радио передали: «Район подвергается обстрелу. Движение по улицам прекратить. Населению укрыться». Постоял я немного во дворе и пошел дальше. Навстречу люди попадались — бледные, опухшие, с впалыми глазами. Все были закутаны и платки и одеяла. Видел, как некоторые падали. И больше не поднимались.

Дома застал я ужасную картину. Словами трудно передать. Водопровод не работает. Электричества нет. Дров нет. В комнате стужа. Я, в общем, вовремя пришел. Жена еще дышала. Лежала на кровати и дышала. А говорить уже не могла. Посмотрела на меня и взгляд на детей перевела. Дети на другой, кровати лежали, рядышком. Бросился к ним. Сын уже мертвый. Дочка дышит. Поднял я ее головку. Она глаза не открывает. А через несколько минут и дышать перестала.

Разбил я последний стул и протопил железную печку. Ночью на город большой авиационный налет был. Я, конечно, никуда не пошел. Сидел на кровати у жены. Думал: «Хоть бы в нас залепило, и обоих разом». К утру жена умерла.

Взял я санки у дворника, положил всех, обвязал и повез на кладбище. По пути туда много трупов попадалось. Одни накрыты были чем-либо, а другие просто так лежали. Вырыл я могилу. В полметра, не больше. И похоронил всю свою семью. И было у меня такое чувство, что самому впору с ними лечь.

Вот, товарищи, и все, — проглотив рыдание, закончил Федоров. — Назад я добрался тем же порядком. Обратно под обстрел попадал. Просто и не знаю теперь, как быть, как крепче отомстить гадам. Нет у меня теперь человеческих чувств, одна злоба к зверям. Да нет, эта погань фашистская куда хуже зверей...

Замолчав, Федоров опустился на стул. Вперед вышел Томилов.

— Большое горе у нашего товарища, — сказал он. — Утешения тут не помогут. На подлые зверства врага мы можем ответить одним: точным, метким огнем. Другого разговора с фашистами быть не может. Гитлеровские изверги варварски обстреливают Ленинград. Каждый наш удар по вражеским батареям облегчает участь ленинградцев. А чтобы бить без промаха, надо не жалеть сил для боевой подготовки, для отработки боевых нормативов, для повышения мастерства. Пусть товарищ Федоров знает, что это самая верная месть за его семью, за тысячи ленинградцев, погибших от голода и холода, от жестоких обстрелов и бомбардировок. И пусть сам товарищ Федоров даст выход своему горю в борьбе за то, чтобы каждый залп достигал цели.

Комиссар закончил свою речь. Кто-то из присутствующих крикнул:

— Не сомневайтесь, товарищ батальонный комиссар, отомстим за Федорова, будем бить гадов по-балтийски!

Люди действительно не жалели сил и в боевой работе, и в учебе. Стреляли мы не слишком часто: в среднем один раз в неделю, а то и в десять дней. Снаряды, как я уже говорил, приходилось экономить. Нам не выделяли второстепенных целей. А зимой этими главными целями были либо батареи, обстреливавшие Ленинград и находившиеся на дальности нашего огня, либо опорные пункты противника в пределах фронта, обороняемого Ижорским сектором.

Промежутки между стрельбами не были для батарейцев отдыхом. Ни на день не прекращалась у нас боевая учеба. На каждый день составлялся учебный план, нарушить который могла только боевая тревога. План предусматривал либо занятия и тренировки по специальности, либо отработку приемов наземной обороны тактические занятия, стрельбы из личного оружия. Составлял я план и для себя. Мне ведь тоже надо было учиться, вникать в тонкости сложной техники, освежать в памяти училищные знания и идти дальше, до деталей, которые не мог предусмотреть даже подробный учебный курс материальной части артиллерии.

Кроме того, в распорядок дня входили ежедневный уход за техникой, осмотр и проверка всех узлов и механизмов. Ну и разумеется, бойцы несли дежурную и дневальную службу, различные специальные вахты, заступали в боевое охранение на рубежах ледовой обороны.

В 6 часов утра нас поднимал сигнал побудки. Начиналась физзарядка. Потом утренний туалет. Все это делалось пунктуально, как и в мирное время, без скидок на холод и слабость, порожденную хроническим недоеданием. Это не было данью формализму или чересчур ретивому солдафонству. Весь опыт армейской и флотской жизни говорил о том, что в трудных условиях соблюдение крепкого порядка и дисциплины, разумно подобранные физические упражнения, внимание к гигиене и к внешней опрятности более всего поддерживают нравственное и телесное здоровье. Стоит поддаться ложной жалости, ослабить требовательность и контроль, дать людям излишний пассивный отдых, и они утратят духовные и физические силы, распустятся, потеряют критическое отношение к себе. Даже вполне посильные задачи станут им не по плечу.

Ведь и в страшных тисках ленинградской блокады выживал, как правило, тот, кто не терял самодисциплины, следил за собой, двигался «через не могу». Таких людей не настигала апатия, безразличие к жизни, влекущее за собой смерть.

У нас, понятно, положение не было столь критическим. Мы, как ни как, получали фронтовой паек. Но и нагрузка на бойцов ложилась немалая. К примеру, матросы в погребах и в перегрузочных отделениях должны были быть готовы в любой момент начать ворочать полутонные снаряды. Большой затраты сил требовало выполнение и других боевых обязанностей. А калорий, получаемых с пищей, было для этого маловато. Потому-то и приходилось особенно придирчиво следить за тем, чтобы жизнь и служба шли в четком ритме, не дающем людям расслабляться.

После бритья и умывания проводился утренний осмотр внешнего вида краснофлотцев. Вслед за завтраком, с которым расправлялись мгновенно, начинался рабочий день. Сначала — приборка и проверка техники, потом занятия.

Проверив, как командиры отделений начинают вести уроки со своими краснофлотцами, я доставал потрепанный альбом с описанием и чертежами какой-нибудь группы механизмов. Но альбому отводилась вспомогательная роль. Главное — освоить технику, что называется, на ощупь. И тут моими неизменными учителями были старшины-сверхсрочники.

Не один день провел я в башне с Афанасием Ивановичем Тараном — высоким, худощавым старшиной комендоров. Темноволосый, густобровый, он был немногословен, не слишком последователен в объяснениях. Но руки у него были прямо-таки волшебные. Любой механизм он мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. С его помощью я почерпнул множество профессиональных тайн, узнал индивидуальный характер и норов каждого узла. Ничего подобного не могло дать ни одно описание.

Афанасий Борисович Чуев помог мне досконально разобраться в башенном электрохозяйстве. Внешне Чуев был полной противоположностью Тарану маленький, [120 [юркий, округлый, светловолосый. Отличала его и словоохотливость, и способность образно и просто говорить о сложных вещах. Для старшины-электрика такое умение немаловажно. Электричество — штука тонкая. Физические процессы, происходящие в многочисленных двигателях и реле, не увидишь глазом, не пощупаешь руками. Их нужно уметь объяснить.

Еще больше педагогический талант требовался Николаю Ивановичу Покидалову — старшине центрального поста. Находящийся в его заведовании центральный автомат стрельбы представлял совершенную для своего времени электромеханическую счетно-решающую машину, начиненную следящими системами и самосинхронизирующимися передачами. Старшине надо было быть не только отменным знатоком своего сложного хозяйства, но и хорошим наставником, способным готовить надежных специалистов. Такими качествами Покидалов обладал вполне. Эти старшины да еще старшина комендоров первой башни Иван Петрович Поленов очень помогли мне в моих почти ежедневных занятиях. Через месяц-другой я уже свободно ориентировался в большинстве технических вопросов.

Учеба у собственных подчиненных никогда не казалась мне делом зазорным, умаляющим командирский авторитет. Некомпетентность, прикрываемая личиной всезнайства, неизбежно рано или поздно проступает наружу и наносит тяжкий удар по престижу. Другое дело, когда начальник ставит перед подчиненным вопрос так: «Этого я пока еще как следует не знаю, но с твоей помощью хочу узнать не хуже, чем знаешь ты». Обычно тот испытывает и гордость (ведь обратились-то не к кому-нибудь, а именно ко мне!), и уважение к начальнику (понимает важность моего дела и не стесняется поучиться!).