Влетели на окраину какого-то села, и тут Севрюгин, произнеся длинное и громкое "тпру-у-у", резко натянул вожжи, и тройка остановилась, да так резко, что левая пристяжная даже упала на передние подогнувшиеся ноги.

- Все, приехали! - соскочил с облучка Севрюгин. - Покидай-ка карету, господа!

Поднялись по ступенькам высокого крылечка большого дома с освещенными оконцами. Каждый в полной форме, в киверах, при саблях. Севрюгин ногою отворил дверь, и Александр очутился в большой, но по-крестьянски убранной комнате. В комнате - столы, за столами - бородатые люди в армяках домотканного сукна. В сторону вошедших офицеров повернули испуганные лица. Севрюгин же, выхватив из ножек саблю, стал вращать клинок над головой, неистово крича:

- А ну вон отсюда нехристи вшивые, христопродавцы, не то всех в капусту посеку! Пшли, пшли отсюда, али не видите, что господа уланы кутить приехали?!

Люди, тихо и смирно сидевшие до этого с кружками пива, с нехитрой снедью, мигом повскакивали из-за столов, с искаженными от страха лицами, хватая шапки, метнулись к выходу, и тут же их и след простыл. Зато откуда-то из глубины комнаты, покачивая на ходу крутыми бедрами, выплыла толстая молодая женщина с головой, обвязанной нарядным платком. Да и одета она была хоть и по-крестьянски, но празднично, а подходила к офицерам с широкой, сладкой улыбкой на красивом, но порочном лице.

- Ах, шо за гарнесиньки уланчики, да что ладные хлопчики! Да хиба ж треба гам робыть! Уси люди злякались да от вас погибли!

Вместо ответа Севрюгин шагнул к корчмарше, резко обнял её и крепко поцеловал в яркие, точно облитые вишневым соком губы.

- Ганна! - сказал он, нацеловавшись вдоволь. - Тикай сейчас же за самыми ладными дивчинами. Одна нога здесь - другая там! Еще и музыкантов, скрипачей зови - уланы нынче бамферфлюхтер затеяли. Грошай у меня, Ганна, точно вшей на нищем. За все плачу по-княжески!

Александр, находившийся все время в каком-то возбужденно-восторженном состоянии, смотрел на все, что происходило потом, сквозь пелену тумана. Когда уж под утро возвращались в его коляске в полковую слободку, вспоминал, как явились музыканты, как заныли, запели скрипки, загудел контрабас, помнил, что он много пил, целовал уланов, говорил, что лучше их в е г о армии нет, пел, танцевал и корчмаршей Ганной, целовал её, сорвал ей за пазуху ассигнации и серебро, много говорил по-французски. А потом, когда пришли "дивчата", он сразу выбрал одну из них, черноокую и гибкую, как лоза, отплясывал и с нею, удивляясь про себя, как ловко он умеет выделывать такие замысловатые кренделя в танце, которого никогда не только не пробовал танцевать, но даже и не видел. Помнил, что черноокая, обжигая его своим колдовским взглядом, потянула его куда-то, в какой-то коридор или сени, в полной темноте провела в комнату, где пахло чем-то незнакомым. Вспоминал, как упали они с ней вместе на что-то жесткое, наверно, на пол, и он больно ошибся. Но то, что происходило после, он не мог вспоминать без восторга, смешанного, однако, со стыдом. Нет, он не стыдился и тогда, когда живя в Царском Селе, навистывая арию из "Волшебной флейты", походной спокойного, уверенного в себе человека шел между аккуратно подстриженных кустов парка в сторону Баболовского дворца, где ждала его обворожительная баронесса Вельо, полужеманница-полубесстыдница. Но то, что происходило с ним тогда, в темном чулане, обжигало его память восторгом и стыдом, потому что т а к о г о с ним не случилось никогда, со сколькими женщинами в прошлом ни встречался Александр.

"ВЫ ПОСТУПИЛИ МОНСТРЮОЗНО!"

... Его разбудило щекотание и противное гудение - мухи летали рядом с его лицом, садились на щеку и ползали по ней. Попытался приподнять голову, чтобы понять, где он находится, но не сумел - точно пудовая гиря была привязана к голове, и болела она так, будто он свалился с лошади и ударился о камень.

"Да где же я? - с трудом соображал Александр. - Неужели все там же, в корчме, у Ганны?" Но не разбитую, пухлую корчмаршу увиде Александр, а Севрюгина. Штабс-ротмистр сидел за столом, стоявшем у оконца, в накинутой на плечи шинели. Волосы его и бакенбарды хоть и были всклокочены, но офицер был чрезвычайно серьезн и совсем непьян. Листы бумаги лежали перед ним, стояла чернильница. Севрюгин, лицо которого украшали очки, щелка костяшками больших счетов, хмурился, кусал кончик разлохмаченного гусиного пера, что-то чиркал в толстой тетради. Услышав, что Александр зашевелился, повернулся в его сторону всем телом, мрачно сказал:

- Ага, изволили пробудиться. А ты, брат, того, проказник из забубенных оказался. Ишь, как куролесил-то вчера у Ганки. Скрипку еврейскую сломал, пытаясь на ней играть, Глашку в укромные апартаменты поволок, точно древний римлянин сабинянку, опосля коляску свою заблевал. Ну да ты не думай, я не в укор тебе сие говорю - уланы таких, как ты очень даже уважают. Напрасно вначале институтку из себя корчил...

Александру вдруг стало так стыдно, что захотелось поскорее укрыться с головой шинелью, которой он был накрыт.

"Это я, государь, помазанник, так безобразничал вчера - в ужасе подумал он. - Нет, нет, просто из меня вылезло все то, что я раньше так тщательно от всех скрывал. Так неужели же я по природе своей столь дурной человек?"

- Ах, как голова болит! - со стоном произнес Александр.

- Голова?! - отчего-то с немалой радостью воскликнул Севрюгин и закричал: - Трифон, ирод окаянный, ты в сенях?

- Здеся, вашесыкородь, - донесся голос денщика.

- Баранину холодную мелко нашинкуй да огурцы соленые таким же манером. Все залей рассолом крепким да господину капитану подай немедля с рюмкой рома!

- Сей минут исполню! - откликнулся денщик, и скоро расторопный Трифон уже нес к постели Александра все нужное для его срочного выздоровления.

Как ни противен Александру был запах рома и острого кушанья, он, чтобы не обидеть хозяина, выпив рюмку, принялся черпать из миски баранину и огурцы, и к удивлению заметил, что силы вновь вливаются в него, будто их источник на самом деле содержался в этом варварском блюде.

Между тем Севрюгин серьезным тоном, не отрываясь от занятий, произнес:

- Ты лежи, лежи, а у меня тут дело, знаешь, щекотливое такое запоздал я с третным отчетом по своему хозяйству. Это я вчера был капельмейстер, с позволения сказать, а сегодня - квартирмейстер. Сам ведаешь, должность хлопотная да и сопряженная... Командиры эскадронов сейчас придут, будем вместе с ними мараковать, как обтяпать дельце...

- Занимайтесь, занимайтесь, я мешать не буду, - заверил Александр Севрюгин, продолжая лежать в постели. Ему понравилась деловитость штабс-ротмистра, который вчера казался ему лишь веселым повесой, сильно глуповатым кстати.

Один за другим явились офицеры. Многие с помятыми, бледными лицами, но все сосредоточенные, будто и не присутствовали вчера на бамферфлюхтере. Кивали Александру, рассаживались вкруг стола Севрюгина, доставали из карманов курток исписанные листки бумаги. Штабс-ротмистр, оглядев присутствующих строгим взглядом, начал:

- Итак, господа, дела наши неважнецкие, а пособить делу нужно. За треть сентябрьскую недостача по полку составила суммишку в пять тысяч пятьсот тринадцать рубликов и пять алтын. Чем можем её покрыть? Живем мы дружной полковой семьей, гуляем вместе, так что заединщиками быть должны всегда: сегодня у одного эскадронного недостача, завтра - у другого...

- Да и так все ясно, Федя, - раздраженно сказал ротмистр первого эскадрона. - Долго больно ты толкуешь. Ну так я со своей стороны могу для рапорта твоего такие сведения подать: рейтузам нашим срок носки давно уж минул, но я своим уланам сказал - носите, братцы, ещё полгода, новых не будет. Ничего, подлатают, зато впиши от меня пятьдесят шесть рублей в прибыток.

- Ладно, господин ротмистр, впишу, но сего мало. Как там у тебя с куртками, с уланками, с подковами, торбами, саками, недоуздками, седлами, вальтрапами? Что можешь выжать из сих вещиц?