И тут Севрюгин, сам трусливый по натуре, но становящийся грозынм и даже величественным, когда видел робость других, сурово сдвинув брови, заговорил сквозь зубы:
- Ну, а коли так, господин капитан, то знайте, что словами своими вы оскорбили не только честь присутствующих здесь господ офицеров, но и достоинство славного третьего Украинского уланского полка. "Воры, казнокрады!" - сие никуда не годистя! Ежели вы не возьмете свои слвоа назад и во всеуслышание в самых вежливых тонах не выразите своего сожаления за сказанное и не попросите у нас прощения, то каждый... заметьте, каждый из присутствующих будет вправе бросить вам свой вызов. Итак, мы ждем!
Еще недавно сконфуженные, а теперь осмолевшие командиры эскадронов, наперебой принялись бросать фразы:
- Да, вы монстрюозно поступили, капитан! Сие смывается только кровью!
- Не позволим честь нашу марать! Мы вас радушно, как гостя, приняли, а вы нас оскорбили! Не позволим!
- Только извинения, иначе - сабли или пистолеты. Решайте!
Александр смотрел своими голубыми глазами то на одного, то на другого, а в голове, точно сноп искр, сверкали вспыхивающие одна за другой мысли: "Попросить прощенья? Драться? Но ведь я только по отпускному билету капитан, а на самом деле - помазанник! Как мне с ними драться? Но тогда придется извиняться, ведь я их и впрямь обидел!" Но в друг одна яркая, точно вспышка зажженного пороха, мысль скрыла своим сиянием все другие мысли: "Это - офицеры м о е й армии, они - защитники России, и не имеют права быть ворами, казнокрадами! Не имеют!"
- Господа, - со спокойной улыбкой принявшего решение человека сказал Александр, - я, безусловно, был резок в выражениях, но отказаться от них не имею права, ибо они отражают суть того, что вы чинили. Таково мое последнее слово.
Севрюгин хмыкнул. Ему сильно не хотелось драться с каким-то проезжим капитаном.
- Как мне мнится, ваш теперешний тон можно принять за тон вполне извинительный, не так ли?
- Нет, господин штабс-ротмистр, я перед вам не извиняюсь и слова свои назад не забираю! Вы не имели права грабить полковую казну. Ежели вам угодно драться, то я принимаю ваш вызов.
Севрюгин снова озадаченно хмыкнул:
- Полагаю, да и все полагают тоже, что вы сделали мне формальный вызов, а не я вам. Вдобавок ко всему, я являюсь оскорбленной стороной, а посему я вправе выбрать и оружие. Или я, господа, не прав
Вопрос, обращенный к офицерам, был встречен единодушным одобрением, и Севрюгин, потеребив свой бакенбард, раздумчиво сказал:
- Что ж, господин капитан, коль извиняться вы были не намерены, то мы будем драться, на саблях драться. Думаю, что вам придется пожалеть о сказанных скоропалительно, грубых и, даже я бы сказал, брутальных словах. Желаете ли выбрать секунданта?
- Нет, зачем же, - тихо проговорил Александр, - я обойдусь. Только я вас очень попрошу, господин штабс-ротмистр, откладывать поединок мы не станем. Сейчас же удалимся куда-нибудь в лесок, найдем полянку, а там... там, как Господь рассудит.
Севрюгин, надувая щеки, отчего его бакенбарды стали ещё пышнее, забормотал с напускной важностью:
- Да, дело чести решить наш спор немедленно. Мне ведь ещё и рапорт составить нужно. Дела, знаете ли, неотложные... М-да... и так вот он и скакал в седле без головы двести саженей, славный был бой тогда...
Одетый по полной форме, с шарфом, со шпагой, в кивере, с офицерским знаком на груди, Александр шел в толпе уланов. Он жалел только об одном не успел дать указаний Илье и Анисиму, как им распорядиться в случае его кончины деньгами, что хранились в его шкатулке. Учитывая стоимость драгоценностей, там было не меньше пятисот тысяч.
"Мне просто необходимо победить, зарубить или хотя бы тяжело ранить этого бурбона! - явилась вдруг простая, ясная мысль. - Он оскорбил честь мундира офицера м о е й армии, значит, оскорбил меня, государя, а за оскорбление чести и достоинства императора, помазанника Божия, по закону устава воинского полагается смертная казнь! И я, государь, его казню!"
Но тут вторая мысль столкнулась с первой и мигом прогнала ее: "А какая кара полагается мне, их государю, если я положил этим офицерам такое мизерное жалованье, на которое не то что попировать в честь праздничного дня нельзя, но и мундир справить, прокормить себя, семью нет никакой возможности? Выходит, я толкнул их на воровство? Значит, я, если и не соучастник, то невольный их руководитель, так ведь? И почему казнить я должен одного Севрюгина, а не всех командиров эскадронов? Ах, я совсем запутался, совсем!"
А Севрюгин, покуда шли к лесу, бравировал перед офицерами своей отвагой и умением биться на саблях. Он то и дело выделывал сжатой в кулак рукой разные фортели, делал выпады, "рубил" направо и налево, а сам то и дело косил глаза в сторону Александра, желая увидеть на его лице растерянность, но противник штабс-ротмистра был настолько погружен в свои раздумья, что и не замечал гримасничанья.
Наконец нашли удобную поляну, и Александр стал снимать мундир. Скоро он и Севрюгин стояли на расстоянии десяти шагов друг против друга, а два офицера подали им сабли. Александр отчего-то с интересом взглянул на поданое ему оружие - когда-то на образцовом рисунке этой сабли он написал: "Одобряю. Александр".
Когда противники были готовы к бою, ротмистр Чернышов, тот самый, который рассказывал историю о Мишеле Шумском, обратился к ним с вопросом:
- Господа, не примиритесь ли? У вас есть последняя возможность.
Севрюгин, все видели, драться сильно не хотел, а поэтому сказал с ленцой:
- Ну, если господин капитан возьмет свои слова назад...
Александру вдруг припомнилась вся сцена с составлением фальшивого рапорта, он представил, что такие рапорты поступали в военное министерство ото всех полков и вводили в заблуждение министра, а значит и самого императора, то есть его лично, и страстное желание наказать за этот обман хотя бы одного человека заставило Александра сказать:
- Севрюгин, вы - вор и мошенник, а поэтому извольте изготовиться к бою!
И, отсалютовав клинком, Александр принял позицию для начала дуэли, услышав между тем произнесенное кем-то с грустной обреченностью:
- Что делать, Федя, придется уж драться... Ну, бог с тобой...
Александру никогда не приходилось драться с человеком насмерть, хотя фехтовать на рапирах и эспадронах, стрелять из пистолета в дворцовом тире, он любил ещё с детства. Но т а м всегда была игра, то есть не было опасности для жизни, поэтому можно было рисковать, делать сложные финты. Здесь же, при наличии остро отточенных клинков, при непременном желании противника убить тебя во что бы то ни стало, хотя бы ради того, чтобы самому не оказаться убитым, тело его было непослушным, скованным и вялым.
В глубине души Александр считал себя не слишком смелым человеком, но ему никогда не нужно было опасаться за свою жизнь, и чувство самосохранения посещало его редко, оттого и своей "несмелости" он почти не замечал. Севрюгин же, несмотря на показной бравый вид заправского рубаки, был трусом по натуре, и теперь его успокаивало лишь то, что егерский капитан окажется в бою ещё трусливее, чем он.
- Начинай бой! - махнул один из офицеров обнаженной саблей, и противники, находясь друго от друга на приличном расстоянии, на согнутых в коленях ногах, стали медленно двигаться по кругу, хотя в этом движении не виделось ни смысла, ни стремления поскорее закончить "дело".
Первым к "делу" приступил Севрюгин - желая устрашить Александра, он дико вскрикнул, скорчил рожу и пострашнее и завертел над головой клинок с такою скоростью, что сабля из виду пропала, а рассекаемый ею воздух загудел пчелиным роем.
"Да он меня боится! - пронеслось в голове Александра. - Он и фехтовать-то не умеет!" И вдруг жалость к этому пустому, жалкому человеку, фату и воришке, заменила чувство страха перед быстро вращавшимся клинком. Зная, что теперь он своей саблей отведет любой удар противника, Александр на своих длинных ногах шагнул к противнику, а потом сделал столь молниеносный выпад, что Севрюгин даже не успел отпарировать удар. Но делая выпад, Александр, очень не желая убивать вздорного штабс-ротмистра, на мгновенье зажмурился и, когда острие сабли вонзилось во что-то твердое, тотчас отдернул клинок назад невольно опустив оружие, смотря на противника широко открытыми глазами.