Доклад о. Михаила неверен не только в том, что у него — заглавие одно, а содержание другое (любовничество, как, впрочем, и в речах не только о. Налимова, но и проф. П. И. Лепорского, проф. С. А. Соллертинского, да и всех участников собрания, кроме одного М. А. Новосело­ва, который откровенно брак — проклинает, а венчание — требует); но он неверен и в том отношении, что утверждает, будто «брак (любов­ничество) весь до дна чист»; чтó противоречит диаметрально учению церкви, которая учит, что все брачное, от любви до супружеского соединения и самого рождения детей и, наконец, сами дети, есть скверна вне церковного освящения, без церковного освящения, до церковного ос­вящения. О. Михаил — профессор канонического права в С.-Петербургс­кой Духовной Академии, неужели же он забыл, что только при им­ператоре Александре III было разрешено супругам, вступившим в брак, усыновлять детей, ими до брака рожденных? Нет, засыпать землицей детскую кровь, «чтобы не видно было», вам никто не позволит. 900 лет, без малейшего протеста хотя бы единого священника и монаха, поло­жим, из 6 детей таких-то родителей, старшее, еще до венчания рожден­ное, так и не могло сказать прочим: «Братец», «сестрица»; и родители, сколько они ни плакались об отъединении этого шестого от пятерых, церковь их плачем не тронулась и государство не пощадило. О, как трудно говорить: да что ему, государству, за дело до чрева жены моей, до моих чресл? Но государство чувствовало себя твердым, повинуясь «святым уставам церкви», которая всегда учила, что вне ее «благослове­ния», а в сущности — позволения (в монастырях, когда послушник просится у игумена выйти, тот его «благословляет выйти»; архиерей священника «благословляет сказать слово», и, словом, мягкое церковное «благословение» всегда равняется и означает просто суровое: «позво­ляю», не «позволяю»), сожительство есть блуд и дети суть «приблудные», нечисть и скверна, которую нельзя поставить в счет человеческий. Разве бы можно было точно людей, человеческих младенцев убить тысячи, сотни тысяч, не ужаснувшись?! Но ужаса никто, кроме матерей — испол­нительниц казни, не чувствовал; т. е. для государства и церкви они были как бы слепыми щенятами, «без света Христова на них».

Анализируем привеску пломбы, состав «киота».

Сходит, через посредство священника, благодать на «сочетавающихся» и невидимо (еще бы видимо!) «сочетавает» их в «плоть единую»; после чего оба и становятся: он — не холостым, а «женатым», она — не девицею, а «замужнею». На этом и основаны были фиктивные браки: что, куда бы они ни разъезжались, он «уже женат», а она «замужняя». Напротив, родившая детей без венчания — все «девица», ибо ни с кем не «сочетавалась» через «благодать». Весь позор девиц с ребятами от этого и происходит: не считали бы их «девицами»; как же бы они стыдились истины своего положения? Но вот существует и применяется закон и дозволение, что в тех редких случаях, когда жениху невозможно лично присутствовать при «бракосочетании», по болезни, а еще чаще по невозможности приезда, — а между тем заключение брака (например, по политическим соображениям) очень нужно, и притом нужно безотлага­тельно, то церковью разрешается жениху послать заместителя себя: этот заместитель и становится с невестою под венец… На кого же тогда сходит благодать? На заместителя? Но тогда он бы и «сочетавался» с невестою, делался мужем ее, чтó церковь отвергает. Нет, невеста становится женою того отсутствующего жениха; но ведь благодать, очевидно же, туда, например в Англию или Францию, не перешла? Она творилась, низводилась здесь, в этот час, в этом месте храма и этим священником. Все «этим», «это» — и никак это не могло относиться к «тому», в Англии. А если бы предположить, что благодать туда, в Англию, перенеслась, то для чего тогда и заместитель, зачем непремен­ное его здесь присутствование, очевидно, можно бы венчать рóзножительствующих молодых людей, как папа посылает «паллиум» (шерстяную ленту) посвященным в епископский сан без личного явления кандидатов в Рим. Да и, наконец, если «заместитель» возможен в таинстве, то отчего очень болящего или слабого младенца не «заместить» бы здоровым? Отчего не «отпускать» грехи на исповеди, услышав передачу их от друга грешного? Отчего?.. Да явно — все это было бы чудовищным, кощунственным, а в венчании оттого это не кажется таковым, что никакой «благодати» здесь церковь не предполагает сходящею на людей, ничего сакраментального тут не происходит, а есть это просто обряд, наряд; но не хороший, положенный на хорошее, а хороший, положенный на дурное, святое — на грешное, не только в соответствии ему, а в полной с ним противоположности!!!

Да так об этом церковь и учит: о переделке (через венчание) черной вещи в белую.

Проклят брак; трижды священно венчание!

А если бы брак благословен был? — то венчания даже и не возникло бы; или оно осталось бы без значения (пломба около дорогого сукна, киота около иконы).

Вот история и метафизика возникновения венчания.

Не возникло бы его иначе как наряда, одеяния, красоты, эстетики; без всякого сакраментального значения и, конечно, без юридического обязательства; без всякого интереса к нему государства, хотя, может быть, с большою любовью к нему общества и единичных людей. Тут в эту радостную минуту все делается для красоты, красиво. Но это — художество, а не «таинство» и не «закон».

Но действует ли, хотя бы просто как сила доброжелательности, «сочетавающее благословение пресвитеров»? Увы, картина разводов, именно у нас, православных, и у католиков столь сильная (сильнейшая, чем у протестантов, у которых нет «таинства брака», и чем у евреев, где венчание только обряд), показывает, что в венчании содержится скорей какая-то отрицательно-разрушительная сила, темно-скрытая, и она тем действеннее, чем подходят к ней с большей верой в фетишизм ее. Самые холодные браки (признано) — у духовенства, очень скверны они — в крестьянстве, у купцов (грубы, жестоки, частые свары). Я наблюдал — довольно теплы у учителей, у чиновников, которые относятся к венча­нию «так себе». И необыкновенно теплы, почти как у «жидов», — у любя­щих студентов и студенток, вообще «интеллигентных молодых людей», которые любят, женятся, плодятся, приданого не берут; и, увы, на венчание смотрят так же, как духовенство на семью: как на фикцию тяжелую, но неизбежную. Где этого родник? В вечной противополож­ности Бога и кумира; «кумир» обряда занял место Бога; киот — образа; да и еще как занял, кем вмещен туда? Именно он занял по закону и вследствие противоположности, с ненавистью к подлиннику, к вещи, якобы греховной, как святое. Жилец убил хозяина и поселился на его месте: недоброе обитание!

Вот вблизи-то к этому «обитанию» все и рушится в фактической христианской семье. «Психология таинства» — неожиданная, вероятно, для о. Михаила.

***

«Греховный союз мужа и жены» сотворен Богом в раю, до грехопадения и вне расчета на грехопадение, которое было актом свободной воли человека. Разумеется, он никогда не был греховен, всегда был голубая вещь, золотой предмет; но допустить это — значит пресвитерству уйти назад из «Каны Галилейской», собрать диптихи и метрики, отложить в сторону бронзовые венцы, а войти, по образцу Спасителя, дорогим и милым гостем (но только гостем) на свадебные пиршества, за свадеб­ный стол и просидеть просто за белою его скатертью до поздней ночи, разделяя веселье людей и преображая присутствием своим его из легко­мысленного в сладкоумилительное.

Теперь же введены такие ужасы, как 1) расторжение счастливых браков и 2) преступное признание «не браками», не «таинством» преблагополучных семей, которые без венчания вступили и так в супружество. Как профессор канонического права, как ученый о. Михаил очень хоро­шо знает, что все такие натуральные семьи суть самые наизаконнейшие браки и полное таинство «во образ союза Христа с церковью», раз что они живут: 1) мирно; 2) целомудренно; 3) чадолюбиво. Но это секрет, просто секрет науки канонического права, хранится в глубокой тайне, в совершенном укрывательстве; отнюдь не разглашается, что обязатель­ность венчания для подлинности брака не была требованием церкви за весь период вселенских соборов и вообще всего определения догматов, а просто явилась по эдикту императора Льва VI Мудрого, заключи­вшего договор с нашим князем Олегом, и еще позднее, в XI веке, одного из Комненов, кажется, императора Алексея. Цари эти были простые и в них не больше канонического значения, чем в Бове-Королевиче.