Асар Эппель

В паровозные годы

В общем вагоне, а туда билет самый дешевый, правильней ехать втроем. Вещи при этом - а какие у молодых девушек вещи? - кладутся в нижнюю полку, и одна из двух с нее пассажирок обзаводится местом лежачим - пустой теперь верхней полкой. Багажной. Нижняя таким образом целиком остается на одну, а средняя была на одну и так.

И на каждую получается лежачее место.

На первый в их жизнях юг, на первом в их жизнях поезде подруги поехали втроем: она, Тома и Райка. Правда, ее отец, доктор, не знал, что Райка уже дважды заходила к мужчине Анатолию, после чего, торопясь и дыша в пылающие лица подруг, рассказывала, что заходить к мужчине страшно, однако ужасно интересно, и она зайдет опять, "когда приедем с юга и я буду хорошо выглядеть".

Поезд был переполнен, но травяные улицы всегда покидались в чем-то переполненном - хоть в трамвае, хоть в автобусе. Это лишний раз показывало, насколько на травяных улицах все просторно, зелено и хорошо, даже если на самом деле все не очень, хотя и зелено.

Для провожавших вокзал начинался с покупки перронного билета, а для всех вместе - уезжавших и провожавших - с поисков поезда и вагона, потом посадки, и уж только потом, когда говорилось сивушному соседу "Присмотрите, пожалуйста, за нашими вещами, мы сейчас вернемся!", с разглядывания паровоза. Времени же - за час приехали!

О паровоз! На удивление точно нареченный нашими предками механический и, кроме поручней, весь железный организм! О вы нынешние, лишенные его лицезреть! О не испытавшие надлежащего доверия к этой громадине, какой препоручили себя и дорожную судьбу! Красавец паровоз! Поспешающее устройство с намасленными локтями и лоснящейся мускулатурой далеко зашедших в эволюции членистоногих, но на колесах. Иначе сказать, редкостная особь - исполинское насекомое с хитиновой тусклотой сколопендры, хотя и не на ножках. Машинист, высунувшийся из окошка и глядящий вперед для распознания стрелок, семафоров, каких-то шестов в полоску - безупречно придуманной вдобавок к пыхтящему чуду (так что последующим поколениям и добавлять ничего не пришлось) и продуманной еще в девятнадцатом веке сигнализации. Машинист, если, конечно, не глядит на манометры, из окошка выглядывает все время. Как все равно из мезонина. Это - в пути, а на станции из-под клепаного паровозного брюха капает грязный кипяток и тихо шипит пар. Иногда пар вырывается белым облаком и весь паровоз им окутывается. И железная дорога от этого и от угольной изгари чумазая. Еще она в каких-то потеках. И в каких-то еще. И в каких-то масляных, а еще в лишаях цветной ржавчины. Дымные оргазмы улетают к небу или стелются понизу - бывает так и этак, - сопровождаемые долгим криком гудка, маленькие мосты ходят вверх и вниз под тяжелыми колесами, а те, сколько их есть, накатываются и накатываются, пользуясь покладистостью ложащегося под них мостового настила.

Отправившись впервые в жизни глядеть на паровоз, подруги миновали большой водоналивной кран и высоконогие вагоны, из-под которых то и дело что-то лилось, а потом переставало. Паровоз, однако, к ихнему поезду еще не прицепили, зато на соседних рельсах небольшой, но сильно весь в масле, стоял. Завидев девушек, он со свистом выпустил в бока сановные бакенбарды пара и сразу стал похож на Тургенева, висевшего в библиотеке. Отскочившие подруги хотя и обмерли, но сходство заметили, а заметив, прыснули и покатились со смеху, чтобы потом всю дорогу, помянув Тургенева, со смеху помирать.

Меж тем поезд на юг, притом что впереди предстояло о море в Гаграх, рублевые койки, а также фрукт изнутри с повидлом - инжир, бывал нескончаемой двухсполовинойсуточной маетой, отчего нетерпеливо ожидались известные тогда всем пассажирам дорожные радости, а также опасности: покупка яблок на станции Поныри (их приносят к поезду в ведрах), раки на Тихорецкой и непременное закрывание вагонных окошек под Ростовом, поскольку тамошнее ворье закидывает крюки в узкие фрамуги и сволакивает с верхних полок наши фибровые чемоданы, что было неумирающей с двадцатых годов легендой, подкроенной к выражению "Одесса - мама, Ростов - папа". Почему-то никому в голову не приходило подумать, каким образом ростовская шантрапа днем и ночью хоронится по насыпям с крюками наготове, как получается вкинуть в окошечные щели грабительские эти крюки, каким образом они уцепляют добычу (поезд же идет!), как чемоданная покража протаскивается (поезд же все равно идет!) и куда все четыре пятилетки смотрит милиция.

Но миф есть миф - окна закрывались, а ко второй половине второго дня начинали идти предгорья, после которых уже шли горы. Окна теперь закрывали от туннельного дыма. Поезд, чтобы проехать сквозь подряд пять туннелей, у станции Гойтх, а также Индюк тянули два паровоза. От подземного следования в вагоне темнело, за померкшими окошками пролетал серый дым, начинали желтеть подпотолочные лампочки, а все глядели в пол и смолкали. Еще все принимались покашливать от кислого горлу то ли шероховатого этого дыма, то ли вызывающего першение запаха дороги вообще.

Потом бывало появление моря. "Море! Море!" - кричали многие, а оно в отдалении голубело, узкое, неказистое и какое-то из-за дальности мутноватое.

Затем начинался одноколейный кавказский участок. Теперь остановки из-за ожидания встречного состава бывали долгими и внезапными. Поезд, подстерегая собрата, не едет и не едет. Машинисту предстоит поймать на согнутую руку протянутый с ожидаемого встречного жезл - металлическое кольцо с железкой. Случается, машинист или тот, кто кольцо протягивает, промахиваются, и машинист ходит потом ищет на путевой щебенке этот самый жезл, а пассажиры покамест купаются.

Припоездного купания, уморившись за почти двое суток в непродыхаемом вагоне, ждали и те, кто на море бывал, и небывавшие. Небывавшим море сперва казалось плоским, необширным и сильно обманувшим ожидания. Получалось так потому, что народ в то время был низкорослый и корявый, как орловские мужики во мнении помянутого Тургенева, что нами где-то уже было отмечено. Человеку на несколько вершков выше водяное пространство открывается обширней, отчего море оказывается как надо бескрайним. Зато впервые купавшихся изумляла прозрачность прибрежной кромки - точь-в-точь вода в ведре! Когда же они в нее входили, купель оказывалась теплой, но сильно подсоленной. И горчила. Точней вникнуть в ощущения не получалось, потому что гуднул паровоз, и все, хотя белотелые на солнце, но мокрые и глянцевые, бежали сломя голову к вагонам, поскольку проводники уже опускали над ступеньками железные площадки, залезать на которые босиком было больно и жестко.

Но это потом.

А сейчас, хотя подруги ехали в вагоне общем, зато он был цельнометаллический. Попасть в такой считалось удачей. Новая слава и гордость - вагоны эти только-только появились, и о поездке в них, можно сказать, мечтали.

Лестная новинка, шаг вперед, признак преуспеяния в выпавшем тебе жребии - они были изготовлены восточными немцами в виде длинных грузных объектов, главной особенностью которых, когда их прокаливало солнце, была внутри духота, а получалось так потому, что у проводников имелись предубеждения насчет включать или нет немецкую вентиляцию.

Меж тем общий вагон, если глядеть вдоль прохода, напоминает лагерный тоже немецкий - барак, а еще - рабочий дом на старых фотографиях. В проход высунуты человечьи пятки и нечистые ступни лежащих по вторым полкам пассажиров. Загрязнились ноги оттого, что сандалеты твои - внизу, и ты, когда со второй полки слезаешь, на пол обязательно ступишь, а он в разном наслоившемся, чего проводнику не соскрести, если, конечно, проводнику придет в голову хоть что-то соскребать. Но проводнику в голову это не приходит, потому что он разносит чай.

Кроме него, с подстаканниками ходят и носят чай все.

Хотя проводник моет стаканы в одном и том же тазу, что все видят, его стаканы считаются чистыми. Это впечатление особое.