А во-вторых, - продолжала баба Киля, - с позиций сегодняшнего дня легче всего осуждать тех людей, а заодно и нас, людей оставшихся в оккупации, и  выбиравших себе в руководители старост, как получается пособников нашего  врага. А тогда, когда Советская власть отступила, бросив нас - стариков, женщин и детей - на произвол судьбы, при этом оставив о себе, мягко говоря - нехорошую память, от нас уже мало, что зависело,… в то время уже сама жизнь диктовала нам свои условия выживания, вот мы и старались выжить. И старосту нашего мы выбирали себе сами, когда новая власть предложила нам самим себе руководителя выбрать, и выбрали мы себе в руководители человека честного и в селе уважаемого - Суглоба Николая Петровича.

   Его семью тоже Советская власть раскулачивала в 1929 году, а в 1933 году, во время голодовки, в его семье несколько человек умерло, и работал он, так же как и мы –  в колхозе, бригадиром.       

   Когда он был у нас тут в селе старостой, зла никакого мы от него не ощущали, наоборот: он старался, что бы новая власть честно оплату за наш труд осуществляла, и, что бы она не обижала нас. Когда мы вернулись сюда после цыган, и нам совершенно нечем было питаться, он сделал все возможное, что бы мы тогда от голода тут не повымирали, и люди видели это.

   Помню еще, Аня моя и еще несколько девочек с мальчиками вечером в хате у парня одного собрались, и вдруг, откуда не возьмись, -  румынский патруль… Они арестовали этих ребят, отвели в Ковалевку и там, в комендатуре, они в погреб их всех посадили. Так вот, узнав, что Аню арестовали, я и еще несколько женщин со слезами к старосте побежали: рассказали ему, что к чему, и Николай Петрович тут же пошел вместе с нами к румынам.  В тот же день  Аню, а с ней и еще шестерых ребят – отпустили. А теперь представь себе, внучек, что не было бы у нас тут человека, к которому мы смогли бы обратиться за помощью,… что было бы тогда с твоей крестной мамкой и с теми ребятами, а?..

   Баба Киля несколько секунд вопросительным взглядом смотрела мне в глаза, затем продолжила: 

   - Для нас в селе это было просто счастьем, что есть хороший, честный человек, способный пойти к румынам и защитить нас - он буквально помогал нам выжить в то трудное время. А еще, уже после того, как мы были освобождены нашими войсками, нам стало известно о том, что Николай Петрович двух наших парашютистов спас. Он рядом со своим домом, в котором его управа была и в котором в то время уже немецкие офицеры жили, прятал их от немцев - так, как он тогда рисковал своей жизнью, никто в селе тогда не рисковал.

    Потом, после того, как наши войска освободили Ткачевку, - Николая Петровича Суглоба арестовали и отправили в лагерь. Мы и к нашему руководству ходили – уговаривали отпустить его, а потом и письма всем селом писали наверх – убеждали, что он ни в чем не виноват, но все напрасно - враг народа!

    А чем Советская власть была тогда лучше его, а? – баба Киля возмущенно посмотрела мне в глаза. - Разве не она жизнь ему искалечила, выбросив его семью из хаты, построенной его же собственными руками?.. Разве не  Советская власть выбросила из собственного дома его родителей и братьев, предварительно жестоко избив их?..  Разве не Советская власть замучила голодом его близких родственников?  И разве не Советская власть не смогла защитить его и его семью от фашистов, бросив их в оккупации на произвол судьбы?

   Это Советская власть судьбу ему сломала и породила в его душе и в душах таких же, как Николай Петрович - обиженных  раскулачиванием, измученных голодом и репрессиями, ненависть к себе. Таких людей, как Николай Петрович, в нашей стране было десятки миллионов, и они были врагами не народа - они были врагами Советской власти, которая народной  никогда ни была! Вон, - баба Киля кивнула в сторону улицы, - выйди сейчас и спроси тех, кто знал Николая Петровича, и они тебе ответят, что некоторые коммунисты были в сто раз страшнее нашего старосты, а им, как это нам сейчас не противно осознавать, почет и уважение.  

  А когда Николай Петрович, к счастью, живым из лагеря домой вернулся – все, кто его раньше знал, встречали его с радостью,… даже извинения мы у него просили за то, что когда он отказывался быть старостой, мы всем селом уговаривали его быть им.

    Вот такая грустная история произошла с Суглобом  Николаем Петровичем.

    А Аня моя даже с его сыном Колей дружила – хорошим он был парнем: трудолюбивым и вежливым. Когда Николая Петровича арестовали, его детей - Колю и Шуру - на фронт отправили, и они  воевали до конца войны,… хорошо они воевали - с орденами они домой вернулись. А Коля, помимо медалей и ордена Отечественной Войны, еще и орденом «Славы» был награжден.

   А полицая  Васю Вакаря, который тоже ничего плохого ни кому у нас в селе не сделал, даже наоборот: многое, о чем он знал, своим властям не докладывал и жалел нас – наши расстреляли. А он и о советских парашютистах, что Николай Петрович у себя в управе прятал, – знал, и про нашу еврейку  Маню.

   Помню, когда он зашел сюда к нам в хату и сказал, что наши войска скоро наступление начнут, и нам в целях безопасности нужно, как можно быстрее уходить в поле, я спросила его: а ты сам-то, что собираешься делать, ведь Советская власть, когда вернется сюда, тебя не пощадит? Он как-то тяжело усмехнулся и ответил: « Что будет, то будет,… я никому ничего плохого не сделал и бежать куда попало, не собираюсь». 

   Когда наши войска пришли сюда к нам в село и арестовали его - мы тоже толпой ходили просить за него, и сначала мы его вроде бы как даже спасли от смерти  – его на фронт отправили – в штрафбат. Там он кровью искупил свою вину – был ранен и после Победы живым домой вернулся. Но через неделю после этого его опять арестовали и увезли куда-то: больше его никто никогда не видел. Это так жестоко и цинично... Сначала обнадежили человека, иди, мол, искупи свою вину кровью, а потом, когда он живым с фронта вернулся, пожалели об этом и добили его. А детей у него не было,… жена Маруся у него осталась. Но после того, как Васю забрали, наша власть ее травить стала, и она ушла из села, ее дальнейшая судьба мне неизвестна,… а хорошая Маруся была женщина: добрая и работящая.  

  Рассказывая о старосте и полицае, баба Киля с трудом выжимала из себя наполненные болью и горечью слова, и мне было видно, как нелегко дается ей эта неприкрытая откровенная правда. Она пыталась найти добрые слова в адрес людей,  которых в нашей стране иначе, как предателями, не считали, и это, с ее стороны, был неимоверный нравственный поступок, придававший дополнительную ценность всему тому, о чем она в тот день старалась мне рассказать.  

   - Ну, так вот, - возвращаясь к своей прежней мысли, продолжала баба Киля, - впопыхах схватили мы тогда теплые вещи и еду, какая была в доме, и бегом в поле. Правда,  мужчин наших немцы не отпустили: их перед этим построили в колонну и с собаками погнали в сторону села Зеленый гай - там железнодорожная станция была.

    Тогда, как я уже говорила,  март месяц был – еще было очень холодно и, как назло, в те дни сначала снег шел, а потом дождь зарядил - он почти каждый день  лил как из ведра. Намучились мы тогда в поле так, что не передать словами: промокшие до ниточки – мы от холода трястись не переставали, даже про голод мы тогда не думали,…  думали мы тогда только о том, как бы чем согреться. А  детишки тогда наши, синие от холода и голода сидели - женщины их своими тряпками закутывали, а сами словно мумии, были.  

   А однажды, где-то на третий день, с нами в степи произошел чудовищный случай: сначала мы услышали гул приближающегося к нам самолета, а потом мы увидели и сам самолет - он летел прямо на нас. Ну, думаем, немцы летят нас бомбить. Прижались мы друг к другу - ждем своей смерти, а самолет прямо над нашими головами пролетел, и мы увидели на крыльях красные звезды. От радости мы, женщины и дети, на ноги повскакивали,  белыми платками махать начали, а потом этот самолет развернулся и еще раз к нам устремился.