Для гостей все было ново и интересно, и вечер пролетел незаметно. Была уже поздняя ночь, свечи догорали, и танцоры в буквальном смысле падали от потери сил. Шенберг сообщил хозяевам, что настало время возвращаться на корабль.

Андреас вежливым жестом выразил неодобрение.

— Ваши постели уже готовы. Одна из танцовщиц разделит с вами ложе, если захотите.

— Ваше предложение крайне приятно. Но меня беспокоит положение дел на корабле.

— Оставайтесь здесь. Проведите ночь под крышей Торуна. У нас с вами есть многое, о чем можно говорить. К тому же ночью взбираться на такую высокую скалу — крайне неприятное занятие

Шенберг не стал долго раздумывать.

— Мы с радостью принимаем ваше приглашение. Но прошу простить, я должен переговорить с теми, кто сейчас в корабле.

Он снял с пояса коммуникатор, включил его, подождал ответа. Ответа не последовало. Он поднял устройство ко рту и позвал:

— Суоми?

— Оставайтесь здесь, — сказал Андреас с мрачной улыбкой. — Утром я попытаюсь облегчить вам встречу с этим человеком.

— Утром… я не понимаю.

— Дело в том, что человек, которого вы оставили охранять корабль, покинул свой пост и в страхе бежал во время последнего круга Турнира. Я не хотел вас напрасно тревожить, но мы пока еще не смогли его обнаружить.

Шенберг сел прямо, окинув Андреаса своим коронным взором миллиардера.

— А корабль?

— Корабль мы охраняем. И внутри и снаружи он останется в полной сохранности. Никто не приблизится к нему без моего разрешения. Я просто настаиваю — вы должны остаться на ночь у нас.

Вскоре после рассвета, на другой день восьмерых уцелевших в Турнире Торуна разбудил пришедший раб.

Джофф Хитрый проснулся тут же, едва лишь его потянули за край одежды. Он перевернулся, тут же вспомнил, где находится, и полностью пришел в себя. Сев, он протер сонные глаза, посмотрел вокруг и объявил во всеуслышание:

— Наш лагерь с каждым днем все меньше и меньше.

Хотя все уже, в основном, проснулись, никто ничего не ответил ему тотчас. Как и Джофф, они спали, просто завернувшись в одеяла и одежду, и теперь медленно выползали в свет дня, будто насекомые из коконов. Ночью прошел легкий дождь, было серо и уныло.

Прошедшим вечером восемь воинов расположились на ночной отдых довольно тесным кружком, словно по невысказанному общему соглашению, словно им всем угрожала какая-то внешняя опасность. Пространство, ими теперь занимаемое, в самом деле казалось крохотным в сравнении с первым лагерем, далеко внизу, у реки.

Когда Джофф поднялся, то внизу ему открылся вид на реку, петля за петлей уходившую в даль утреннего тумана. Поля образовывали неправильные четырехугольники. На миг — всего на миг — он вдруг пожелал, и очень сильно пожелал, с интенсивностью физической боли, снова оказаться в далекой своей провинциальной деревне, где он когда-то тупо ковырял плугом землю.

Так давно это было.

Омир Келсумба, чернокожий и громадный, стоял в нескольких шагах от него, готовясь опорожнить вниз по обрыву содержимое своего мочевого пузыря. Рабы не успели выкопать для них латрину — большая их часть вчера пополудни была неожиданно отозвана по какому-то важному делу. Омир, через плечо, ответил, наконец, Джоффу:

— Сегодня вечером нас будет вдвое меньше, но что с того? Скоро почти все мы окажемся в Зале Торуна, а там места хватит для любого.

— Хорошо сказано, — прокомментировал Фарли Эйкоский, выпрямляясь во весь свой большой рост. Потом он согнулся и, ловко действуя покрытыми веснушками руками, принялся свертывать свое одеяло. Как и его оружие, одеяло было богатым, из дорогой теплой ткани с меховой оторочкой.

Теперь уже все воины поднялись, складывая одежду и одеяла, потягиваясь, почесываясь, готовясь перенести лагерь на новое место. Фарли Эйкоский склонился перед алтарем Торуна, совершая длительную молитву, касаясь лбом земли и что-то тихо бормоча. Вскоре к нему присоединился Келсумба, потом Чарльз Прямой и, один за другим, все остальные, чтобы пусть даже самым поверхностным образом, но отдать должное главному Богу. Загадочное неподвижное лицо маленького изображения Торуна осталось таким же загадочным, не выдав своего предпочтения кому-либо.

Ванн Номадский, очевидно, был в это утро самым голодным, потому что первым покинул импровизированный храм и направился к костру, где единственный серый раб готовил какой-то очень простой завтрак.

Когда Ванн отошел, Джофф тихо спросил Келсумбу:

— Как тебе этот, который отрезает уши?

Келсумба только фыркнул в ответ. Он занялся осмотром топора, проверяя, не проник ли ночной дождь сквозь аккуратно намотанную промасленную тряпку. У Келсумбы только топор был новый и дорогой. Все остальное — старое и ношеное.

Присев над топором и не поднимая взгляда, он сказал Джоффу:

— Кажется, ты умный человек. Может, ты скажешь мне, каково твое мнение. Например, если я не выиграю Турнир, то все равно окажусь довольно близко от Торуна, если уж я дошел так далеко. Как ты думаешь, будет он меня слушать? Если я погибну сегодня, повлияет ли он на богиню исцеления, чтобы она сделала мне милость?

Джофф тихо вздохнул.

— На такой вопрос мне не ответить. Но обычно считается, что все раны, старые и новые, залечиваются без следа, как только воин входит в зал Торуна, какого бы он не был потом ранга.

— Нет, меня сюда привели не мои собственные раны. — Черный гигант поднял голову, взгляд его устремился в пространство. — У меня есть жена, и двое малышей. Оба они болеют, очень сильно, и совсем не растут, а доктора в деревне ничем помочь не могут. Я обращался с молитвой к богам, приносил жертвы — напрасно. Дети не поправились. Теперь я сам хочу стать богом. Тогда я смогу вылечить моих детей. Даже если не буду уже жить с ними. — Голос его становился громче, в глазах горел мрачный огонь фанатика. — Я убью шестерых, или шестидесятерых, если будет нужно! Я убью тебя, и Торун меня не остановит!

Джофф поспешил кивнуть в знак согласия, стараясь, чтобы лицо его осталось бесстрастным. Потом осторожно отвел взгляд. Когда он несколько секунд спустя вновь посмотрел на Келсумбу, тот снова сидел тихо, протирая и натачивая топор.

Томас Цепкий, стоявший неподалеку, услышал, очевидно, замечание об ушах, отрезанных Ванном. Именно ему предстояло сегодня стать противником любителя трофеев. Но он, казалось, совсем не был взволнован. Сейчас он зевал, широко распахивая пещеру рта. Трудно было сказать, кто был самым крупным из уцелевших воинов, Келсумба или Томас. Самым маленьким был, наверняка, Джуд Айзексон, и Джофф ненамного превосходил его размерами.

Завтрак состоял из толстых, безвкусных жареных лепешек и воды. Первый раз на завтрак не было доставлено мяса. Когда воины недовольно заворчали на раба-повара, тот мычанием и беспомощными жестами — наверное, кто-то когда-то вырезал ему язык, — показал, что ничего лучшего ему не дали, и что ему приходится делать работу за своих товарищей, которые были куда-то отозваны.

Лерос это подтвердил, с отвращением жуя свою долю лепешек:

— Сегодня два священника, мои друзья, спустились, чтобы посочувствовать мне. Основная обслуживающая сила была у нас отобрана. Этому не может быть никакого оправдания. Наше число уменьшилось, правда, но слава тех, кто остался, возросла многократно. Я послал Высшему Священнику протест. Думаю, что к полудню мы будем накормлены и обслужены получше.

Завтрак, каким бы он не был унылым, кончился, и Лерос отдал команду выступать. Предстоял новый подъем. Впереди медленно взбирался по дороге к городу целый караван тяжело нагруженных телег. Другой караван, из пустых телег, тарахтя деревянными колесами, двигался в противоположном направлении.

Чарльз Прямой шел в авангарде, и ему пришлось потянуться к мечу, ибо угрюмый и ворчливый возница первой телеги идущего вниз каравана не хотел уступать героям Турнира дорогу. Только после такой внушительной угрозы позволил он воинам пройти, отведя свою телегу — и весь караван — в сторону, на обочину.