— Я хочу сказать, что как будто никого эта страшная перспектива особенно не тревожит… по сравнению с шумом, который поднимается из-за бомб, взорвавшихся здесь в нынешнюю ночь и в предшествующие ночи. О, конечно, я отнюдь не оправдываю террор, каковы бы ни были его мотивы и цели… Я лишь напоминаю, что мы живем в условиях всеобщего и постоянного террора и что наша жизнь и смерть зависят от кучки террористов, выступающих под самыми различными масками. Защитников западной цивилизации… культуры… христианской веры… свободы… и тому подобное. Если бы взорвались большие бомбы, то ответственные за это не считались бы преступниками — просто потому, что не осталось бы ни судей, ни трибуналов, чтобы привлечь их к ответственности и судить. Потому что все было бы уничтожено, включая богословие, философию, идеологию… и экономические и политические интересы, вдохновившие этот роковой нажим кнопки…

Лейтенант почувствовал себя лучше, хотя голова еще была тяжелой. Он попросил учительницу погасить свет, и она охотно исполнила его просьбу.

— Честное слово, он понравился мне с первого взгляда, — пробормотал лейтенант. — Словно он был одной крови со мною, мой младший брат. Я чувствовал к нему такую симпатию, что когда его… пытали, то я в коридоре — хоть и не видел всего этого — испытывал боль в своем собственном теле… Я знал, какой пытке его подвергает сержант… Мне кажется, я даже закричал.

— Вы почувствовали себя физически кастрированным? Сержант сначала кастрировал вас духовно, а потом и физически?

— Я вновь трусливо уступил белому, смирился перед ним… Я ведь рассказывал вам о своем детстве, о том, как на моего отца напали трое хулиганов? Пожалуйста, скажите, что вы думаете обо всем этом?

— То, что я думаю — или уже не думаю, — не должно иметь для вас никакого значения. Мы расстанемся с вами через несколько часов, и, наверно, навсегда. Главное то, что вы сами думаете о себе.

Лейтенант перевернулся на живот.

— Врач намерен открыть всю правду… Возможно, я буду предан военному суду. Или мной займутся гражданские власти, когда вернусь к себе на родину.

Он вскочил, раза два прошелся по комнате, вновь охваченный гнетущей тревогой, а потом опять бросился ничком на диван. Учительница села рядом с ним.

— Я сильно в этом сомневаюсь. Кому-нибудь из военных корреспондентов известно об этом допросе?

— Не думаю. Но так или иначе слух о нем скоро проникнет в печать… и тогда, конечно, поднимется шум.

— Разве полковник не обещал вам, что не будет задавать вопросов? Разве майор не дал вам честное слово, что сегодня до полудня вы уже будете на борту самолета, который доставит вас домой?

Лейтенант пожал плечами.

— Если на них будет оказан нажим, оба прежде всего постараются спасти честь армии и свою собственную. И они не поколеблются принести меня в жертву. У меня нет свидетелей, которые бы слышали, что говорили мне эти два офицера. А сержант хранит у себя магнитофонную ленту, на которой записаны компрометирующие меня слова.

Вместо ответа учительница сделала то, чего он никак не ожидал, — она положила его голову себе на колени. Он замер, скованный смущением. А она продолжала говорить как ни в чем не бывало:

— Пока никакие ваши слова и никакие поступки не могут изменить положение. Важно сохранить хладнокровие и мужество, держать нервы под контролем. Солнце каждый день приносит нам новый свет. Постарайтесь заснуть: Потом примите душ, уложите вещи, дождитесь часа отъезда… и уезжайте!

— На другой фронт?

— Все равно. Рано или поздно вам придется определить свою позицию. В наше время нейтралитет невозможен. В мире нет больше убежищ, ни физических, ни психологических. Наступил час, когда надо брать на себя обязательства.

— А если меня отдадут под суд как виновного в смерти пленника?

— Боритесь. Защищайтесь.

— Но разве в моей стране негр может надеяться на беспристрастный суд?

— Как бы то ни было, защищайтесь, боритесь! Если вы не станете бороться, — значит, вы внутренне считаете, что заслуживаете наказания, а в таком случае даже единодушное оправдание всеми трибуналами мира не освободит вас от сознания вины. Но даже если вы чувствуете себя виновным, все равно защищайтесь, сопротивляйтесь. У вас еще хватит времени, чтобы разделаться с призраками и окончательно возмужать.

Наступило молчание. И тогда — намеренно или просто машинально — учительница стала гладить его по голове. Ее палец коснулся уха, пощекотав его. И тут он осознал, что его голова покоится на коленях женщины. В нем проснулось чувство, которое уже не было страданием. Теперь он тяжело дышал. Он боялся и вместе с тем ждал, чтобы она заметила, что с ним происходит, хотя все это и казалось ему глупым и бессмысленным. Встать, броситься к двери и уйти навсегда… Но вместо этого он еще сильнее прижался головой к ее теплым коленям. Он почувствовал, как она вся вдруг напряглась, и уже ждал, что она даст ему пощечину — да, он подлец и заслуживает, чтобы она отхлестала его по щекам, — но ее пальцы только с силой сжали его ухо… Господи! Господи! Не допусти, чтобы это случилось… Но его рука, подчиняясь слепой силе, с которой он не мог и уже не хотел совладать, скользнула по ее телу… и через мгновение он, задыхаясь, повалил ее на диван и стал судорожно срывать с нее одежду… В этом неистовом порыве он словно обретал спасение, освобождение, вечную жизнь…

Она обеими руками уперлась ему в грудь и оттолкнула его. Он грузно свалился на пол и остался лежать, тяжело дыша, закрыв лицо руками. Потом поднялся, подошел к окну и стал вглядываться в ночной мрак, ничего не видя.

— Простите… — пробормотал он. — Я не знаю, как-как это произошло.

За его спиной раздался спокойный голос:

— Пожалуйста, не говорите ничего. Не пытайтесь объяснять.

— Но я… — настаивал он, не имея мужества повернуться.

— Теперь вы можете уйти, — сказала она твердо, но без злобы. — Больше я ничего не могу для вас сделать. Ничего.

Он пошел к двери, не смея оглянуться.

~~~

Входя в вестибюль отеля, он ожидал, что часовые у центральных дверей задержат его, но они ограничились тем, что равнодушно взглянули на его документы. Стрелки настенных часов над дверью ресторана показывали четыре часа пятьдесят минут.

Лейтенант подошел к столику портье и, глядя мимо старика, попросил ключ от номера.

— А! Господин лейтенант! — воскликнул портье и расплылся в улыбке. — Что с вами? Вы очень бледны… Устали, наверно? Послушайтесь моего совета… Прилягте… ногами к югу… спокойненько. Ведь сегодня неблагоприятный для вас день…

Лейтенант взял ключ, вошел в лифт и не сразу смог найти кнопку с цифрой пять и нажать на нее… Кабина поползла вверх.

На пятом этаже уходящий вдаль коридор напомнил ему «катакомбы». Он зашатался и прислонился к стене, чтобы не упасть.

Потом пошел к своему номеру. Щель под дверью номера капитана медицинской службы светилась. Лейтенант остановился. И после некоторых колебаний постучал. Изнутри донесся голос:

— Войдите!

Он вошел. Врач сидел за письменным столом, склонившись над книгой. На нем были только пижамные брюки. По его веснушчатой, очень белой спине стекал пот.

— Садитесь, лейтенант, — сказал он, не поворачивая головы и не отрывая глаз от книги.

Лейтенант сел.

— Вы знали, что я приду?

— Я был почти уверен…

«Конечно, он узнал меня по запаху пота», — с досадой подумал лейтенант.

— Правда, час неподходящий…

— Для врача нет неподходящих часов.

В тоне этих слов лейтенант уловил враждебность. Он поглядел на профиль капитана, тот все еще не повернулся к нему.

Крупная голова, высокий лоб, рыжие курчавые волосы, очки на крючковатом носу. «Типичный еврейский интеллигент», — подумал он.

Он не мог не признаться себе, что испытывает определенную неприязнь к евреям. Он пытался совладать с этим нелепым предрассудком, понимал, что корни его антисемитизма уходят в далекое детство, в вымыслы и религиозный фольклор. В памяти отдавались эхом голоса из давнего прошлого: «Мошенник-еврей, хозяин этой лавчонки, надул меня», «Опять явился еврей-ростовщик, Вот иуда!», «Проклятое племя! Христопродавцы!»