Врач закрыл книгу.

— Чем могу служить?

Вопрос, который должен был содержать в себе предложение помощи, звучал уже отказом в ней — с такой интонацией он был задан.

— Откровенно говоря… я и сам не знаю, почему постучал к вам.

Врач повернулся к нему, и они молча смотрели друг на друга.

— Думаю, доктор, вы хорошо представляете себе мое состояние… после того, что произошло.

Врач встал, из пачки, лежавшей на письменном столе, вытащил сигарету, сунул ее в рот и закурил.

— Надеюсь, вы пришли не за тем, чтобы просить меня не упоминать в своем рапорте, что пленного пытали.

Лейтенант отрицательно покачал головой.

— Даже если бы я захотел притвориться, что ничего не видел, — продолжал врач, — а я не хочу, заметьте это, не хочу лгать… правда все равно вышла бы наружу, ведь сейчас, когда мы с вами разговариваем, труп пленного подвергается вскрытию.

— У меня нет права о чем-либо просить вас, доктор. Вы сделаете то, что вам подскажет совесть. Но я хотел бы… хотел по крайней мере, чтобы вы знали о том, как все это произошло.

— Я все знаю. Я долго говорил с переводчиком. У меня нет оснований сомневаться в правдивости его слов.

— Я все же хочу сказать вам… что я не убийца.

— Мы все тут убийцы, вольные или невольные.

Лейтенант опустил голову. Он увидел босые ноги врача — бело-розовые, с крупными темными ногтями, с мозолью на большом пальце.

— Я отдал это приказание в минуту раздражения-смятения… отчаяния. Я думал о людях, которые погибнут при взрыве… о детях, — фантазировал он, — да, особенно о детях. У меня есть сын… Я вынужден был выбирать — насколько мое душевное состояние позволяло мне тогда размышлять, — погубить ли себя, приказав пытать человека, или до конца жизни терпеть угрызения совести, потому что я не сумел предотвратить убийство стольких людей.

— И по иронии судьбы бомбу нашли только потому, что с рисовых полей добровольно пришла девочка и сказала, где нужно искать, сказала, чтобы спасти жизнь брата… который в эту минуту, вероятно, был уже мертв.

Лейтенант вскочил вне себя от гнева.

— Но я же не давал приказания убивать этого человека! Я согласился только на то, чтобы сержант применил… свой метод.

— Я вас предупреждал, что у пленного больное сердце.

Они обменялись злобными взглядами.

— А что сделали бы вы на моем месте? Отвечайте! Отвечайте же!

— Я бы вообще отказался допрашивать террориста.

— Но это же был приказ! У меня не было выбора. Меня арестовали бы, если бы я не подчинился…

— А разве это не было бы для вас лучше?

Лейтенант снова сел. В его памяти кружился хоровод образов. Ку… Учительница… Пленник… Студентка-самоубийца… Ему казалось, что он осквернил, пытал, уничтожил их всех. Возможно, он действительно заслуживал осуждения. Но он был не в состоянии ясно мыслить… Лучше бы пойти к себе в номер, лечь, постараться забыться, заснуть… Или пустить себе пулю в лоб и сразу покончить со всем!

Он продолжал смотреть на ступни доктора, которые сейчас двигались по направлению к нему. «Господи, — подумал лейтенант, — сделай так, чтобы этот человек не положил мне руку на плечо, потому что я не вынесу его прикосновения». Тот, однако, ограничился тем, что показал ему свое левое запястье с вытатуированными цифрами: 12 345.

— Я меньше, чем кто-либо в мире, способен примириться с пытками или оправдывать их применение, хотя бы в принципе, — сказал врач. — Вы знаете мою историю?

— Нет. Откуда мне ее знать?

— Но вам известно, что я еврей?

Лейтенант смутился, будто тот спросил: «Вам известно, что я прокаженный?»

— Ну так вот. Когда мне было четырнадцать лет, меня и всех моих близких гитлеровцы отправили в концлагерь — мать, отца, старшего брата и младшего братишку, которому было всего два года…

— Я думаю, мне незачем говорить вам, что я негр. Мы тоже знаем, что такое гетто.

— Ах, лейтенант. Не сравнивайте… Наша участь в тысячу раз хуже — возможно, это был самый страшный и безумный кошмар истории. Уже несколько тысячелетий, как мы служим человечеству козлами отпущения.

«Я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать еврейскую проблему», — подумал лейтенант, заерзав на стуле; голова у него снова начала болеть. Врач расхаживал перед ним по комнате и говорил, откинув голову, словно читая лекцию.

— Никогда не забуду, как охранники собрали в огороженном дворе всех мальчиков в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет и заставили нас выстроиться на перекличку совершенно голыми. Они хохотали, о, как они хохотали! Мы дрожали от холода и страха, а эти свиньи были в теплых шинелях, в сапогах, в перчатках.

Врач остановился у окна и стал смотреть в темноту. Только тут лейтенант заметил, что канонада смолкла. Он взглянул на свои часы и подумал: «Скоро рассвет».

— Но это было лишь начало, — продолжал врач. — Худшее оказалось впереди. В этом лагере нас было несколько тысяч… Мы жили, как животные, голодали, мерзли в грязи и зловонии… Лейтенант, многие ли получили, как я, «привилегию» познать в четырнадцать лет — заметьте, в четырнадцать лет! — все низости, грубости и подлости, на какие способен человек? — Он выбросил сигарету за окно. — Таково было мое духовное воспитание. Отец и мать молились, уповая на бога. Они никогда не впадали в отчаяние. Но не у всех хватало на это сил. Заключенные сходили с ума. Как-то на моих глазах человек бросился на колючую проволоку, по которой проходил ток высокого напряжения. Это был далеко не единственный самоубийца. Многие гибли на каторжных работах или как подопытные животные в псевдонаучных экспериментах…

«Зачем мне выслушивать все это?» — спрашивал себя лейтенант. Он хотел встать и уйти, но какая-то странная сила пригвоздила его к стулу.

— Начальником лагеря был полковник с артистическими наклонностями и мрачным юмором. Он выяснил, кто умеет играть на музыкальных инструментах, и приказал организовать оркестр… Скрипки, мандолины, аккордеоны, гитары… Он заставлял музыкантов играть, когда осужденных вели в газовые камеры. И эти нацистские звери хохотали над такими трагическими процессиями! Я видел, как под звуки марша — смогу ли я когда-нибудь забыть эту мелодию? — моя мать с младшим братишкой на руках под гоготанье палачей шла в камеру смерти вместе с другими совершенно обнаженными женщинами… Несколько дней спустя мой отец вместе с другими заключенными копал общий ров, где им предстояло быть похороненными. Мы все были обязаны присутствовать при этой церемонии. Осужденных построили на краю ямы и всех расстреляли, каждого выстрелом в затылок. Я хотел было закрыть глаза… но не сделал этого. Отец повернул голову, и я понял, что он ищет в толпе меня. Однако он не увидел меня. Я хотел крикнуть ему, но голос замер в гортани. Я увидел, как один из этих зверей всадил ему пулю в затылок и он упал…

— Довольно! Хватит!

— Нет, лейтенант, я хочу, чтобы вы поняли, почему я не могу мириться с насилием. В нашем лагере я часто видел, как людей подвергали унижениям, пыткам. Так было и с моим братом. А однажды нацистский боров, приставив штык к спине раввина, почтенного старца, заставил его вытереть бородой и вылизать языком нечистоты в уборной. Вы когда-нибудь видели по-настоящему униженного человека, видели или нет?

— Конечно, видел! Я ведь уже сказал вам, что я негр. Мальчиком я видел, как трое белых схватили на улице моего отца и избили его. На следующий день он повесился. Вы, евреи, не единственные, кто терпит страдания в мире!

Как будто не услышав этих слов, врач сел, взял новую сигарету и закурил.

— Я спасся чудом. Старик, взявший меня под свою опеку, после того как мои родители погибли, спрятал меня, когда нас должны были отправить в камеру смерти. Несколько дней спустя пришли союзные войска, я был освобожден из лагеря вместе со всеми, кто выжил, и отправлен в нашу страну, лейтенант; там у меня оказался родственник, он взял меня к себе. Понадобились многие годы психиатрического лечения, чтобы я смог снова стать нормальным человеком… если только я нормален… или если только в этом мире можно быть нормальным. Потом я начал читать статьи и книги о зверствах в нацистских концлагерях… Рассматривал лица на фотографиях того лагеря, где я находился в заключении, в безумной надежде увидеть лица матери, отца, моих братьев и свое собственное. Так я подогревал ненависть, которая стала смыслом всей моей жизни. Я возненавидел народ, который нас пытал… его язык, его культуру… все! Потом я пришел к заключению, что жить с такой ненавистью и сохранять душевное равновесие невозможно. Я искал также утешения в религии. Раввин, который меня наставлял, советовал мне простить, забыть… Но простить и забыть — это не зависит от нашей воли. И прощение, я убежден, не то слово…