— Пиле.

Защитник удивился:

— Но что с вами, мой добрый Трапс? Я вижу, вы дрожите. Вам нехорошо?

— Я не знаю, — прошептал генеральный представитель и тяжело вздохнул, — не знаю.

Он видел перед собой лысого, который довольно тупо жевал, сидеть с таким субъектом за одним столом — это уж чересчур. Но что ему делать, бедняге, с такой профессией — мягкая летняя ночь, еще более мягкое вино настраивали Трапса гуманно, великодушно, он все-таки был человеком, который много видел, знал жизнь, не какой-нибудь ханжа или обыватель, нет, текстильный специалист крупного масштаба; да, конечно, Трапсу теперь казалось, что, не будь здесь палача, вечер был бы менее приятным и забавным, и он уже радовался, предвкушая, как представит в лучшем виде свое приключение в «Шларафии», куда палача, вероятно, можно будет когда-нибудь пригласить — небольшой гонорар плюс накладные расходы, — и тут он с облегчением захохотал:

— Попался! Струсил! Игра становится все веселее!

— Доверие за доверие, — сказал защитник, когда они поднялись и, рука об руку, ослепленные светом из окон, ощупью брели к дому. — Как вы убили Гигакса?

— Это я-то его убил?

— Ну да, раз он мертв.

— Но я его не убивал.

Защитник остановился.

— Мой милый молодой друг, — сказал он сочувственно, — мне понятны ваши колебания. Из всех преступлений труднее всего сознаться в убийстве. Обвиняемому стыдно, он не хочет сознаться в содеянном, всячески вытесняет его из собственного сознания, вообще с предубеждением относится к своему прошлому, преувеличивает свою вину и не доверяет никому, даже своему отечески настроенному другу защитнику, что как раз ошибочно, так как настоящий защитник любит убийство, восторгается, когда сталкивается с ним. Выкладывайте, господин Трапс. Я чувствую себя хорошо, только когда стою перед настоящей задачей, как альпинист перед четырехтысячником, я могу себе позволить так выразиться в качестве старого восходителя. Мозг начинает лихорадочные поиски догадок и уловок, и это доставляет огромное удовольствие. Вот почему ваше недоверие — большая, позволю себе сказать, решающая ошибка. Поэтому выкладывайте все начистоту, старый ребенок!

Ему не в чем сознаваться, по-прежнему твердил генеральный представитель. Защитник остановился. Он уставился на Трапса, ярко освещенный светом из окна, за которым все задорнее звучал звон бокалов.

— Юноша, юноша, — пробормотал он неодобрительно, — вы опять за свое? Вы все еще не хотите отказаться от ошибочной тактики и все еще притворяетесь невиновным? Разве вы уже не капитулировали? Хочешь не хочешь — надо сознаться. А в чем — это всегда найдется. Как до вас все медленно доходит! Давайте-ка, милый друг, не церемоньтесь и не тяните, вытряхивайте все, до самых печенок. Рассказывайте, как вы прикончили Гигакса. В состоянии аффекта, что ли? Тогда мы должны приготовиться к обвинению в убийстве. Спорю, что прокурор на это метит. Такое у меня подозрение. Я этого типа знаю.

Трапс покачал головой.

— Мой милый господин защитник, — сказал он, — вся прелесть нашей игры и состоит в том — если мне как новичку позволительно высказать свое мнение, — что играющему становится жутковато и даже страшно. Игра грозит перейти в действительность. Вдруг спрашиваешь себя, не преступник ли ты, не убил ли ты в самом деле старого Гигакса? Во время вашей речи мне стало прямо-таки тошно. И потому доверие за доверие: я не повинен в смерти старого гангстера. Уверяю вас. — С этим они вошли в столовую, где уже подали каплуна и в стаканах сверкало «шато пави» 1921.

Растроганный Трапс подошел к серьезному, молчаливому лысому и пожал ему руку. Он узнал от защитника о его прежней профессии и хочет подчеркнуть, что ничего не может быть приятнее, чем сидеть за одним столом с таким бравым человеком, у него нет никаких предрассудков на этот счет, наоборот, и Пиле, поглаживая крашеные усы, забормотал, краснея и смущаясь, на своем ужасном диалекте:

— Очень приятно, очень приятно, к вашим услугам.

После этого трогательного братания каплун показался особенно вкусным. Он был приготовлен по особому рецепту, который Симона хранила в тайне, как сообщил судья. Все чавкали, ели руками, хвалили шедевр кулинарии, чокались, пили друг за друга, слизывали с пальцев соус, чувствовали себя превосходно, и в этой атмосфере благодушия процесс был продолжен.

Прокурор, повязанный салфеткой, — каплун перед клювообразным чавкающим ртом — надеялся к следующему блюду получить признание обвиняемого.

— Милейший и почтеннейший обвиняемый, — допрашивал он, — вы, конечно, Гигакса отравили?

— Нет, — засмеялся Трапс, — ничего подобного.

— Ну, скажем, застрелили.

— Тоже нет.

— Подстроили автомобильную катастрофу?

Взрыв смеха, защитник снова прошипел:

— Будьте настороже, это ловушка.

— Чепуха, господин прокурор, все, что вы сказали, — сплошная чепуха, — воскликнул Трапс задорно. — Гигакс умер, от инфаркта, и это был уже не первый, первый был у него несколько лет назад, он должен был следить за собой, хоть он и изображал здорового человека, все же при любом волнении инфаркт мог повториться, это я знаю точно.

— Ага, и от кого именно?

— От его жены, господин прокурор.

— От его жены?

— Осторожнее, ради бога, — прошептал защитник.

«Шато нави» 1921 превзошел все ожидания. Трапс налил себе уже четвертый бокал, и Симона поставила возле него отдельную бутылку. Может быть, прокурор удивится — здесь генеральный представитель чокнулся со старым господином, — но, чтобы высокий суд не подумал, будто он что-то скрывает, он хочет сказать правду и на этом стоять, даже если защитник будет шипеть ему свое «осторожнее!». С госпожой Гигакс у него, собственно, кое-что было, ну да, старый гангстер часто бывал в отъезде и самым безобразным образом забывал о своей аппетитной женке, тогда он изредка выступал как утешитель, на тахте в квартире Гигакса, а иногда, позже, и в супружеской постели, как это случается в жизни.

При этих словах Трапса старики замерли, но потом сразу одновременно громко завизжали от удовольствия, и лысый, все время молчавший, закричал, подбросив в воздух свою белую гвоздику:

— Сознался! Сознался!

Только защитник в отчаянии бил себя кулаками в виски.

— Такая неосторожность! — воскликнул он. Его клиент обезумел, его словам просто нельзя верить, и тут Трапс с возмущением запротестовал, чем вызвал всеобщий восторг. Затем начались длинные прения между защитником и прокурором. Словесная перестрелка, полушутливая, полусерьезная дискуссия, сущности ее Трапс не понял: все вертелось вокруг слова dolus, значения которого генеральный представитель не знал. Спор становился все яростнее, громче, все непонятнее, вмешался судья, тоже разволновался, и если вначале Трапс еще старался прислушиваться, чтобы уловить, о чем все-таки идет спор, то потом он от этого отказался и с облегчением вздохнул, когда экономка подала сыры — камамбер, бри, эмментальский, грюер, тет де муан, лимбургский, горгонцола, — и решил: dolus так dolus, чокнулся с лысым, который по-прежнему хранил молчание и, кажется, тоже ничего не понимал, и набросился на еду, как вдруг прокурор снова обратился к нему.

— Господин Трапс, — спросил он, растрепанная львиная грива, багровое лицо, в левой руке монокль, — вы все еще дружите с госпожой Гигакс?

Все уставились на Трапса. Засунув в рот кусок хлеба с камамбером, он благодушно жевал. Затем отпил глоток «шато пави». Где-то тикали часы, из селения снова донеслись далекие звуки гармоники, мужское пение: «В трактире „Швейцарская шпага“».

После смерти Гигакса, пояснил Трапс, он эту бабенку больше не навещал. Он не хочет, в конце концов, компрометировать честную вдову.

Это объяснение, его удивлению, снова вызвало непонятное, таинственное веселье, стало еще оживленнее, прокурор закричал: «Dolo malo, dolo malo!», заревел греческие и латинские стихи, начал цитировать Шиллера и Гете, в то время как маленький судья задул все свечи, кроме одной, и стал при ее свете, громко мыча и фыркая, показывать руками на стене самые фантастические теневые картины — козы, летучие мыши, черти, лешие. — Пиле барабанил по столу так, что плясали стаканы, тарелки и блюда, и приговаривал: