— Пахнет смертным приговором, пахнет смертным приговором!

Только защитник не участвовал во всем этом. Он пододвинул Трапсу блюдо. Пусть угощается, они должны утешиться сыром, ничего другого не остается.

Подано «шато марго». С ним вернулось спокойствие. Все пристально смотрели на судью, который начал осторожно откупоривать бутылку (год 1914) каким-то особенным старомодным штопором, при помощи которого ему удалось вытянуть пробку из лежащей бутылки, не вынимая ее из плетенки, при этой процедуре все присутствующие затаили дыхание: пробку полагалось извлечь без единого повреждения, ведь она была единственным доказательством того, что это бутылка 1914 года, так как четыре десятилетия давно уничтожили этикетку. Пробка вышла не вся, остаток ее нужно было удалить очень осторожно, на пробке еще можно было прочесть год, ее передавали из рук в руки, нюхали, удивлялись и в конце концов вручили генеральному представителю на память о замечательном вечере, как сказал судья. Он пригубил вино, прищелкнул языком, наполнил рюмки, после чего все снова стали нюхать, потягивать, издавать восторженные восклицания, восхваляя щедрого хозяина. Каждому поднесли сыр, и судья предложил прокурору начать свою обвинительную речь. Тот потребовал, чтобы зажгли новые свечи, должно быть торжественно, благоговейно, необходима сосредоточенность, внутренняя собранность. Симона принесла свечи. Чувствовалось общее напряжение, генерального представителя все это начинало тревожить, его знобило. Но в то же время он находил свое приключение очаровательным и ни за что не согласился бы от него отказаться. Только его защитник был не слишком доволен.

— Хорошо, Трапс, — сказал он, — выслушаем обвинительную речь. Вы будете поражены, узнав, что вы натворили своими необдуманными ответами, своей ошибочной тактикой. Если раньше дело обстояло неважно, то сейчас положение катастрофическое. Но смелее, я вам помогу выбраться, только не теряйте голову, это будет стоить вам нервов — выскочить целым и невредимым.

И началось. Общее откашливание, еще раз чокнулись, и прокурор под улыбки и хихиканье начал свою речь.

— Самое приятное в нашей мужской пирушке, — сказал он, поднимая бокал, но продолжая сидеть, — заключается в том, что нам удалось распознать убийство, так тонко выполненное, что оно, конечно, с блеском ускользнуло от нашей государственной юстиции.

Трапс изумился и вдруг рассердился.

— Я совершил убийство? — запротестовал он. — Послушайте, это заходит слишком далеко, защитник уже подбирался ко мне с этой дурацкой версией. — Но тут он опомнился и сам стал смеяться, еле успокоился, что за превосходная шутка, теперь он наконец понял, какое преступление хотят ему приписать, прямо животики надорвешь.

Прокурор с достоинством посмотрел на Трапса, протер монокль, вставил его снова.

— Обвиняемый, — сказал он, — сомневается в своей виновности. Вполне естественно. Кто из нас знает самого себя, кому из нас известно все о собственных преступлениях и тайных злодеяниях? Одно уже сейчас можно подчеркнуть, прежде чем страсти в нашей игре вспыхнут снова: если Трапс убийца, как я утверждаю, как я глубоко убежден, то мы переживаем необыкновенно торжественные минуты. И с полным основанием. Это радостное событие, раскрытие убийства, — событие, которое заставляет сильнее биться наши сердца, ко многому обязывает, ставит нас перед новыми задачами и решениями, и поэтому я хочу прежде всего поздравить нашего дорогого предполагаемого преступника, так как без преступника невозможно раскрыть убийство и отправлять правосудие. Итак, с особенным удовольствием — за здоровье нашего друга, нашего скромного Альфреда Трапса, которого благосклонная судьба привела к нам.

Взрыв ликования, все поднялись, выпили за здоровье генерального представителя, который благодарил — слезы на глазах — и уверял, что это лучший вечер в его жизни.

Прокурор, тоже со слезами:

— Лучший вечер в его жизни, объявляет нам наш уважаемый Трапс. Лучший — какое слово, какое потрясающее слово! Вспомним о том времени, когда, состоя на государственной службе, мы занимались нашим мрачным ремеслом. Тогда обвиняемый стоял перед нами не как друг, но как враг, и если прежде мы вынуждены были его отталкивать, то теперь мы можем прижать его к груди. Так давайте же обнимемся!

С этими словами он вскочил, сорвал Трапса со стула и заключил в объятия.

— Прокурор, милый, милый друг, — бормотал генеральный представитель.

— Обвиняемый, милый Трапс, — всхлипывал прокурор. — Будем говорить друг другу «ты». Зови меня Курт. За твое здоровье, Альфредо!

— За твое здоровье, Курт!

Они целовались, обнимались, гладили друг друга, пили друг за друга, росло умиление, царила атмосфера благоговейной дружбы.

— Как же все это изменилось, — восторгался прокурор. — Если еще недавно мы только преследовали обвиняемого от происшествия к происшествию, от преступления к преступлению, от приговора к приговору, то теперь мы обосновываем, возражаем, спорим и заключаем с выдержкой, спокойствием, добродушием, учимся ценить, любить обвиняемого, его ответная симпатия рвется нам навстречу, рождает взаимные братские чувства. А когда эти чувства установились, все дальнейшее уже дается легко, преступление перестает быть мучительным, приговор становится отрадным. Так позвольте же мне в связи с раскрытием убийства произнести слова признательности.

Трапс между тем снова в блестящем настроении:

— Доказательства, Куртхен, доказательства!

— Нужно отдать справедливость, мы имеем дело с отличным, красивым убийством. Наш дорогой преступник мог бы усмотреть в этом грубый цинизм, но ничто так не чуждо мне; красивым может быть назван поступок в двух смыслах — философском и технически виртуозном; наша маленькая компания, уважаемый друг Альфредо, отказалась от предрассудка заведомо видеть в преступлении нечто безобразное, отталкивающее и, наоборот, в правосудии нечто прекрасное, хотя, может быть, и устрашающее; нет, мы и в преступлении признаем красоту, ибо в нем, в преступлении, заключена предпосылка для торжества правосудия. Это философская сторона. Теперь оценим техническую сторону. Оценка. Я думаю, что нашел верное слово, моя обвинительная речь не будет устрашающей, такой, которая могла бы обеспокоить нашего друга, привести его в замешательство, это только оценка, которая объяснит ему его преступление, доведет до его сознания, что только на фундаменте чистого познания можно воздвигнуть безупречный памятник правосудию.

Восьмидесятишестилетний прокурор остановился, обессиленный. Несмотря на свой возраст, он говорил громким трескучим голосом, размашисто жестикулируя, при этом много пил и ел. Он отер со лба пот повязанной вокруг шеи салфеткой, вытер затылок. Трапс был растроган. Он грузно сидел в кресле, отяжелевший от ужина. Он был сыт, но не хотел отставать от четырех стариков, хотя и сознавал, что их гигантский аппетит и гигантская жажда заставили его потрудиться. Трапс был бойкий едок, но такой жизненной силы, такого обжорства ему еще никогда не доводилось видеть. Он сидел, тупо уставившись на прокурора, изумленный и вместе с тем польщенный сердечностью, с которой тот к нему обращался. Он слышал, как церковный колокол пробил двенадцать и издали, из темноты, донесся хор скотоводов: «Наша жизнь как длинная дорога…»

— Как в сказке, — изумлялся генеральный представитель, — как в сказке. — И затем: — Значит, я совершил убийство? Именно я? Меня только интересует, каким же это образом?

Судья откупорил еще одну бутылку «шато марго» 1914, и отдохнувший прокурор начал снова.

— Итак, что же произошло? Каким образом я открыл, что нашему славному другу можно приписать убийство, и притом не обычное убийство, нет, виртуозное убийство, без кровопролития, без таких средств насилия, как яд, пистолет и прочее?

Он откашлялся. Трапс сидел, напряженно уставившись на него, сигара во рту.

— Как специалист я должен исходить из положения, — продолжал прокурор, — что преступление может подстерегать нас в каждом происшествии, в каждом человеке. Первой догадкой, что в лице господина Трапса нам встретился человек, облагодетельствованный судьбой и отмеченный преступлением, мы обязаны тому обстоятельству, что текстильный вояжер еще год назад ездил в старом «ситроене», а теперь гордо разъезжает в «студебеккере». Я знаю, конечно, — продолжал он, — мы живем во времена высокой деловой конъюнктуры, и потому наша догадка была еще смутной, скорее походила на предчувствие, что тебя ждет какое-то радостное переживание, а именно раскрытие убийства. То, что наш милый друг занял пост своего шефа, что он вытеснил шефа, наконец, то, что шеф умер, — все эти факты еще не были прямыми уликами, но только моментами, которые это предчувствие укрепляли, усиливали. Подозрение, обоснованное логически, пришло только тогда, когда стало известно, от чего умер легендарный шеф: от инфаркта. Тут надо было сопоставлять, комбинировать факты, надо было проявить острый ум, чутье следователя, осторожно продвигаться, подкрадываться к правде, в обычном узнавать необычное, в определенном увидеть неопределенное, различить контуры в тумане, верить в убийство именно потому, что это казалось абсурдным, принять убийство. Рассмотрим предложенный материал. Набросаем портрет умершего. Мы о нем знаем мало, и эти сведения мы получили от нашего милого гостя. Господин Гигакс был генеральным представителем фирмы искусственной ткани «Гефестон», за которой мы охотно признаем все приятные качества, перечисленные здесь нашим милейшим Альфредо. Это был человек, осмеливаемся мы предположить, который шел на все, бесцеремонно использовал своих подчиненных, умел делать дела, хотя средства, которыми он при этом пользовался, часто бывали более чем сомнительными.